Жауме Кабре - Я исповедуюсь

– Но почему?

– Я и сам не знаю. Полагаю, потому, что я в конце концов вас зауважал. И потому, что, судя по наведенным мною справкам, вы не имеете ничего общего с…

Я не стал его разубеждать. Я, конечно, не имел ничего общего с… но имел много общего со своим отцом. Наверно, для разговора об этом момент был не совсем подходящий. Поэтому я промолчал. Я лишь снова спросил: почему вы захотели изучить меня, господин Альпаэртс?

– У меня много свободного времени. Стараясь исправить зло, я совершил множество ошибок. Прежде всего я решил, что если спрячусь, то ужас исчезнет. А что гораздо хуже, стал причиной новых ужасных поступков по неосмотрительности.

Он говорил со мной уже несколько часов подряд, а мне и в голову не приходило дать ему стакан воды. Я понял, что глубокие страдания коренились в его смутных и беспорядочных воспоминаниях, отчего он страдал еще сильнее и невыносимее.

Маттиас Альпаэртс пришел ко мне после обеда, в два или в начале третьего. Мы просидели в кабинете до девяти вечера, не считая двух-трех посещений туалета. Уже несколько часов, как окна были темны и пропускали лишь мелькающий отблеск фар с улицы. Мы посмотрели друг на друга, и я понял, что сейчас упаду в обморок.

Учитывая поздний час, мы договорились быстро: зеленая фасоль, картофель и лук, отварные. Когда я стал их готовить, он снова попросил у меня позволения отлучиться в туалет, и я извинился за то, что был таким невнимательным хозяином. Пока еда готовилась в пароварке, я вернулся в кабинет и положил скрипку на стол. Долго смотрел на нее. Сделал дюжину фотографий твоим историческим аппаратом, который лежал там, где ты его оставила. Фотографировал, пока не закончилась пленка. Спереди, сзади, сбоку, завиток и подгрифок, гриф и кое-какие детали украшений. Посреди съемки Маттиас Альпаэртс вернулся из туалета и стал молча наблюдать за мной.

– С вами все в порядке? – спросил я, не оборачиваясь и пытаясь сфотографировать надпись Laurentius Storioni me fecit сквозь резонаторное отверстие.

– В моем возрасте надо быть бдительным. Все в порядке.

Я убрал скрипку в шкаф и посмотрел старику в глаза:

– А откуда мне знать, что вы сказали мне правду? Откуда мне знать, что вы действительно Маттиас Альпаэртс?

Он достал потертое удостоверение личности со своей фотографией и передал его мне.

– Я это, я, как вы можете убедиться. – Он забрал удостоверение. – В отношении того, говорю ли я правду, боюсь, не смогу предоставить вам никаких доказательств.

– Я надеюсь, вы понимаете, что я должен в этом удостовериться, – сказал Адриа, прежде всего думая о Саре, о том, как она будет довольна, что я оказался порядочным человеком и вернул скрипку.

– Я не знаю, что еще могу вам предъявить, – сказал Альпаэртс с легким замешательством, убирая удостоверение. – Меня зовут Маттиас Альпаэртс, и я, на свою беду, являюсь единственным владельцем этой скрипки.

– Я вам не верю.

– Не знаю, что еще вам сказать. Как вы понимаете, дома не сохранилось никаких документов. Когда я смог наконец вернуться, то не обнаружил даже семейных фотографий. Они не оставили ничего, уничтожили все мои воспоминания.

– Позвольте мне не доверять вам, – произнес я, сам того не желая.

– Вы имеете на то полное право, – заметил старик, – но я пойду на все, чтобы вернуть скрипку: она соединяет меня с моей историей и моими женщинами.

– Я правда вас понимаю. И тем не менее…

Он взглянул на меня, словно поднявшись на поверхность из бездны воспоминаний. Лицо его исказилось от боли.

– Я вынужден был рассказать вам все это и вновь побывал в аду. Мне бы не хотелось, чтобы мои старания оказались бесплодными.

– Я все понимаю. Но в том документе, который хранится у меня, в качестве владельца скрипки значится не ваше имя.

– Не мое? – Он удивился и растерялся до такой степени, что мне стало не по себе.

Мы оба замолчали. Из кухни донесся запах вареных овощей.

– Ох, ну конечно! – подпрыгнул он. – Она должна быть записана на имя моей жены! Чем я думал!!!

– А как зовут вашу жену?

– Ее звали, – поправил он меня, безжалостный к самому себе, – ее звали Берта Альпаэртс.

– Нет, уважаемый. В купчей записано другое имя.

Мы замолчали. Я уже пожалел было, что затеял эту бесполезную торговлю. Но Адриа по-прежнему молчал. Тут Маттиас Альпаэртс присвистнул и сказал: ну конечно! Ее купила теща!

– А как звали тещу?

Он ответил не сразу, как будто ему трудно было вспомнить такую простую вещь. А потом посмотрел на меня блестящими от слез глазами и сказал: Нетье де Бук.

Нетье де Бук. Нетье де Бук… Имя, которое написал мне отец и которое я никогда не забывал, потому что совесть была нечиста. И выходит, что эта Нетье де Бук и была той самой больной тещей.

– Тебя обманули!

– Бернат, замолчи. Для меня это было решающим.

Нетье де Бук, повторил старик. Я знаю только, что скрипка прибыла в Освенцим как еще один член семьи: в поезде, который нас туда вез, я заметил, что простуженная теща прижимает ее к груди, как ребенка. От холода мысли застывали. Я с трудом пробрался в угол вагона, где она сидела рядом еще с одной пожилой женщиной. Я почувствовал, как Амельете цепляется ручонками за мои брючины и протискивается вслед за мной по вагону, набитому печальными людьми.

– Мама, зачем вы ее взяли?

– Я не хочу, чтобы у нас ее украли. Она – Бертина. – Нетье де Бук была женщина с характером.

– Мама, но ведь…

Тогда она посмотрела на меня своими черными глазами и сказала: Маттиас, ты разве не видишь, что настали плохие времена? Мне не дали времени собрать драгоценности, но скрипку у меня никто не украдет! Кто знает…

И она отвела взгляд. Кто знает, может быть, однажды она спасет нас от голодной смерти – это, видимо, хотела сказать теща. Я так и не решился отнять у нее скрипку, бросить ее на грязный пол вагона и сказать: лучше возьмите на руки Амелию. Она по-прежнему цеплялась за меня, чтобы не потеряться. Я держал на руках Тру, а Берту и Жульет не видел, потому что они ехали в другом вагоне. И вы думаете, что я вас обманываю, господин Ардефол? В другом вагоне, в страхе приближаясь к неминуемой смерти. Потому что мы знали, что нас ждет смерть.

– Папа, мне очень больно вот тут, сзади.

Амельете трогала рукой затылок. Найдя место на полу, я спустил с рук Тру и осмотрел затылок Амелии. Большая шишка с ранкой, которая уже начала нарывать. Я только и смог, что горячо поцеловать ее. Бедняжка больше не жаловалась. Я снова взял на руки малышку. Через несколько минут Тру прикоснулась ручкой к моему лицу, чтобы я посмотрел на нее, и сказала: папа, я хочу есть! Папа, когда мы приедем? Тогда я сказал маленькой Амельете: ты ведь уже большая и должна мне помочь, а она ответила: конечно, папа. Я снова с трудом опустил Тру на пол и попросил у ее сестры салфетку, потом ножом, который мне дал какой-то молчаливый бородатый мужчина, тщательно разрезал салфетку на две равные части и отдал двум моим дочуркам. И бедненькая Труде больше не жаловалась, что хочет есть, и обе они стояли вместе, прижавшись к моим ногам и крепко держа в руках по куску волшебной салфетки.