Жауме Кабре - Я исповедуюсь

– Это личное дело, святой отец. Семейное. И очень важное.

– В таком случае ваше путешествие было напрасным.

– Прежде чем вступить в орден Святого Бенедикта, он несколько лет был доминиканским монахом…

– Тогда я знаю, о ком вы говорите, – прервал его аббат. – Он как раз… Он живет в монастыре Сан-Пере дел Бургал, недалеко от Эскало. Фра Жулиа де Сау много лет назад был доминиканским монахом.

– Да славится Господь! – в волнении воскликнул Рамон де Нолья.

– Может быть, вы уже не застанете его в живых.

– Что это значит? – испугался благородный рыцарь.

– В монастыре Сан-Пере оставалось всего двое монахов, и вчера мы узнали, что один из них умер. Я не знаю кто: отец ли настоятель или фра Жулиа. Люди, принесшие эту весть, не знали точно.

– Тогда… Как мне…

– Когда остается один монах, устав велит нам закрыть монастырь, как это ни горько…

– Я понимаю. Но как мне…

– …и ждать лучших времен.

– Да, отец. Но как мне узнать, остался ли в живых тот, кого я ищу?

– Я только что отправил двух монахов за дарохранительницей и последним насельником Сан-Пере. Когда они вернутся, вы все узнаете.

В наступившей тишине каждый думал о своем. Наконец аббат сказал:

– Печально. Монастырь, в котором на протяжении почти шестисот лет в положенные часы ежедневно возносились хвалы Господу, закрывает свои врата.

– Печально, святой отец. Я отправлюсь в путь и, может быть, нагоню ваших монахов.

– Не стоит, подождите здесь. Через два-три дня они вернутся.

– Нет, святой отец, я тороплюсь.

– Как хотите. С ними вы не заблудитесь.

Обеими руками он снял картину со стены в столовой и поднес ее к балкону на свет угасающего дня. «Санта-Мария де Жерри», Модест Уржель. Подобно тому как во многих семьях главное место в столовой занимает нарядная репродукция какой-нибудь «Тайной вечери», у нас висел пейзаж Уржеля. С картиной в руке он вошел в кухню и сказал: Лола Маленькая, не отказывайся – возьми эту картину себе.

Лола Маленькая, которая все еще сидела за столом, глядя в стену, подняла взгляд на Адриа:

– Что?

– Это тебе.

– Ты сам не понимаешь, что говоришь, деточка. Твои родители…

– Это не важно, сейчас я главный. Я тебе ее дарю.

– Я не могу ее принять.

– Почему?

– Она слишком ценная. Не могу.

– Нет. Тебя пугает мысль, что мать была бы против.

– Не важно. В любом случае я ее не принимаю.

Я стоял с отвергнутым Уржелем в руках.

Я вернул картину на место, с которого ее никогда не снимали, и столовая приобрела привычный вид. Я ходил кругами по квартире – заглянул в кабинет отца и матери, сел за стол и пошарил в ящиках без какой-либо определенной цели. После этого Адриа задумался. Просидев пару часов, он встал и пошел в гладильню.

– Лола Маленькая…

– Что?

– Мне нужно вернуться в Германию. Я смогу приехать не раньше чем через шесть или семь месяцев.

– Не волнуйся.

– Я не волнуюсь. Оставайся здесь, пожалуйста. Это твой дом.

– Нет.

– Это скорее твой дом, чем мой. Мне нужен только кабинет…

– Я пришла сюда тридцать один год назад, чтобы заботиться о твоей матери. Теперь, когда она умерла, мне нечего здесь делать.

– Лола Маленькая, оставайся.

Через пять дней я смог прочитать завещание. На самом деле это нотариус Казес прочитал его в моем присутствии, в присутствии Лолы Маленькой и тети Лео. И когда он своим резким и высоким голосом объявил: я желаю, чтобы картина под названием «Санта-Мария де Жерри» кисти Модеста Уржеля, находящаяся в собственности семьи, была безвозмездно передана моей верной подруге Дулорс Каррьо, которую мы всегда называли Лолой Маленькой, в качестве ничтожно малого знака признательности за поддержку, которую она оказывала мне всю жизнь, я рассмеялся, Лола Маленькая разрыдалась, а тетя Лео в полной растерянности поочередно смотрела на нас обоих. Остальная часть завещания была более запутанной, не считая личного письма в запечатанном сургучом конверте, которое контратенор передал мне лично в руки и которое начиналось словами «дорогой Адриа, любимый мой сынок», – ничего подобного она мне не говорила за всю мою ссучью жизнь.

Дорогой Адриа, любимый мой сынок.

На этом у матери закончился сентиментальный запал. Все остальное были инструкции по магазину. Про моральные обязательства с моей стороны взять его в свои руки. Она в подробностях объясняла свои необычные отношения с сеньором Беренгером, закабаленным в магазине еще на год без жалованья в счет его старинной аферы с хозяйскими деньгами. Она писала, что твой отец всю свою жизнь вложил в магазин и теперь, когда меня нет, ты не должен забывать об этом. Но поскольку я знаю, что ты всегда делал и будешь делать только то, что тебе хочется, я совсем не уверена, что ты послушаешь меня, засучишь рукава, войдешь в магазин и заставишь всех работать на совесть, как это сделала я после смерти твоего отца. Не хочу говорить о нем плохо, но твой отец был романтиком – мне пришлось навести в магазине порядок, все рационализировать, и я превратила его в доходное дело, с которого мы с тобой смогли жить, а ведь я добавила денег всего ничего, ты знаешь. Мне очень жаль, если ты не останешься в магазине, но, поскольку я этого не узнаю, смотри. И она давала мне подробные указания, как вести себя с сеньором Беренгером, и просила меня им следовать. А затем возвращалась к личным темам и говорила: если я пишу тебе эти строки сегодня, 20 января 1975 года, то только потому, что врач сказал мне, что надежды практически нет и я долго не протяну. Я велела, чтобы тебя не отвлекали от учебы, пока не настанет время. Но я пишу тебе, потому что хочу, чтобы ты, кроме того, о чем я уже написала, знал еще две вещи. Первое: я вернулась в Церковь. Выходя замуж за твоего отца, я была ни рыба ни мясо, легко поддавалась влиянию, не знала точно, чего хочу от жизни, и, когда твой отец сказал мне: вероятнее всего, Бога не существует, я ответила: ах так, очень хорошо. Потом мне Его очень не хватало, особенно когда умер мой отец и когда умер Феликс и я осталась в одиночестве, не зная, что с тобой делать.

– Что со мной делать, говоришь? Любить меня.

– Я любила тебя, сын.

– На расстоянии.

– Дома не принято было проявлять эмоции, все вели себя сдержанно, но это не значит, что мы были плохие люди.

– Мама, я говорю, любить меня, смотреть в глаза, спрашивать, что я хочу делать.

– А смерть твоего отца окончательно все испортила.

– Но ты могла бы попробовать.

– Я так и не смогла простить тебе то, что ты бросил скрипку.

– Я так и не смог простить тебе, что ты заставляла меня быть лучше всех.

– Ты лучше всех.

– Нет, я умный и, если хочешь, сверходаренный. Но я не могу заниматься всем на свете. Я не обязан быть лучше всех. Вы с отцом ошиблись относительно меня.