Жауме Кабре - Я исповедуюсь

– Да.

– Не может быть!

– Правда ведь, интересно?

– Как, черт возьми, он к вам попал?

Вместо ответа Муррал перелистнул первую страницу. И через минуту сказал: я уверен, что вас это заинтересует.

– Вы откуда знаете?

– Вы как ваш отец: я знаю, что вас интересует.

Перед Адриа лежала оригинальная рукопись Discours de la méthode , созданная до 1637 года, то есть года ее публикации в одном томе с Dioptrique, Les Météores и Géométrie [231].

– Полная? – спросил он.

– Полная. Считай… кроме двух листов, мелочь.

– А как я пойму, что это не обман?

– Когда вы узнаете цену, вы поймете, что это не обман.

– Нет, я пойму, что это очень дорого. Как я узнаю, что вы меня не обманываете?

Тот пошарил в портфеле, прислоненном к ножке стола, достал оттуда пачку документов и протянул их Адриа.

Томам за первые восемь или десять лет существования серии «A tot vent» пришлось дожидаться другого случая. Адриа Ардевол весь вечер изучал манускрипт и сверял его с сертификатом подлинности, спрашивая себя, откуда же могло всплыть это сокровище, и размышляя, что, может быть, лучше не задавать слишком много вопросов.

Я не задал ни одного вопроса, не имевшего прямого отношения к подлинности листов, и наконец после месяца сомнений и тайных консультаций заплатил за них кучу денег. Это была моя первая самостоятельно приобретенная рукопись из двадцати в моей коллекции. Дома уже хранились добытые отцом двадцать разрозненных листов Recherche [232], полная рукопись The Dead [233]Джойса, несколько страниц Цвейга – того типа, который покончил жизнь самоубийством в Бразилии, – и рукописное свидетельство об освящении церкви монастыря Сан-Пере дел Бургал аббатом Делигатом. В тот день я понял, что одержим тем же бесом, что и мой отец. Трепет в желудке, жжение в пальцах, сухость во рту… Все из-за сомнений в подлинности, в ценности манускрипта, страха упустить возможность обладать им, страха переплатить, страха предложить слишком мало и увидеть, как он уплывает из моих рук…

Discours de la méthode стал первой песчинкой, лептой, которую я внес в коллекцию рукописей.

Сначала песчинка мешается в глазу, потом превращается в жжение в пальцах, трепет в желудке, протуберанец в кармане и в конце концов, при неблагоприятном стечении обстоятельств, становится камнем на сердце. Абсолютно всё – и жизни, и книги, дорогая Сара, начинаются так, с незаметной и безобидной песчинки.

Я вошел туда, словно в храм. Или в лабиринт. Или в ад. С тех пор как сеньор Беренгер был извергнут во внешний мрак, нога моя там не ступала. Когда я открыл дверь, прозвенел колокольчик. Тот же самый колокольчик, что и раньше, сколько я себя помню. Адриа встретил любезный взгляд Сесилии, которая все еще стояла за прилавком, словно никогда не покидала своего места. Словно она была одной из редкостей, выставленных в магазине и ждущих ценителя, у которого достанет средств ее купить. По-прежнему аккуратно одетая и гладко причесанная. Не сдвинувшись с места, словно она ждала его уже несколько часов, Сесилия подставила ему щеку для поцелуя, как будто бы ему все еще было десять лет. Она спросила его: как ты поживаешь, сынок, и он сказал: хорошо, хорошо. А ты?

– Жду тебя.

Адриа осмотрелся. В глубине магазина незнакомая девушка терпеливо начищала медь.

– Он еще не пришел, – сказала Сесилия, беря его за руку и притягивая к себе. Она не удержалась и взъерошила ему волосы, как Лола Маленькая. – Редеют.

– Да.

– Ты становишься все больше похож на отца.

– То есть?

– У тебя есть подружка?

– Хм…

Она открыла и закрыла ящик прилавка. Они помолчали. Может быть, она взвешивала, не напрасно ли задала последний вопрос.

– Почему бы тебе не посмотреть, что тут у нас?

– Можно?

– Ты хозяин, – сказала она, разводя руками. На мгновение Адриа показалось, что она предлагает ему себя.

Я совершил свое последнее путешествие по вселенной магазина. Предметы были выставлены другие, но атмосфера и запах остались те же. Он вдруг увидел отца, склонившегося над бумагами; сеньора Беренгера, который строил великие планы, поглядывая на входную дверь; причесанную и накрашенную Сесилию – гораздо моложе, чем сейчас, которая широко улыбалась посетителям, пытавшимся безосновательно сбить цену на великолепный письменный стол работы Чиппендейла; вот отец зовет сеньора Беренгера в кабинет, они запираются и часами говорят кто знает о чем – или, пожалуй, понятно о чем. Я снова подошел к прилавку. Сесилия говорила по телефону. Когда она повесила трубку, я спросил:

– Когда ты выходишь на пенсию?

– К Рождеству. Ты ведь не хочешь заниматься магазином, правда?

– Не знаю, – соврал я. – Я работаю в университете.

– Можно совмещать.

Мне показалось, она собирается что-то сказать, но в этот момент вошел господин Сагрера, на ходу извиняясь за опоздание, здороваясь с Сесилией и жестом приглашая меня в кабинет. Мы заперлись, и управляющий рассказал мне, как обстоят дела в магазине и какова его стоимость на текущий момент. И хотя вы не спрашиваете моего мнения, я должен сказать, что это доходное дело с хорошим будущим. Единственным препятствием мог быть сеньор Беренгер, но с ним вы уже все выяснили. Он значительно откинулся на спинку стула и повторил:

– Доходное дело с хорошим будущим.

– Я хочу его продать. Не хочу быть владельцем магазина.

– Что в этом плохого?

– Сеньор Сагрера…

– Как скажете. Это ваше последнее слово?

Откуда я знаю, последнее или нет. Откуда я знаю, чего я хочу.

– Да, сеньор Сагрера, это мое последнее слово.

Тогда сеньор Сагрера встал, подошел к сейфу и открыл его. Меня вдруг удивило, что у этого человека есть ключ от сейфа, а у меня нет. Он достал конверт:

– Это от вашей матери.

– Для меня?

– Она велела отдать письмо, если вы придете в магазин.

– Но я не хочу…

– Если вы просто придете в магазин. Не важно, занимаетесь вы им или нет.

Конверт был запечатан. Я вскрыл его в присутствии Сагреры. В начале не было написано «Адриа, любимый сынок», не было вообще никакого вступления, ни даже «эй, Адриа, как ты?». Это был список указаний – сухой, но очень подробный, с советами, которые, я сразу понял, были мне очень кстати.

Вопреки своим первоначальным намерениям через несколько дней или через несколько недель, не помню точно, я присутствовал на тайном аукционе. Муррал, книготорговец с рынка Сан-Антони, с загадочным лицом продиктовал мне адрес. Может быть, эта загадочность была излишней, потому что на первый взгляд не было никаких особенных мер предосторожности. Звонишь в дверь, тебе открывают, и ты входишь в гараж в промышленной зоне Успиталета [234]. Внутри – освещенный стол-витрина, как в ювелирных магазинах, и в нем лежат выставленные на продажу предметы. Едва взглянув на них, я снова почувствовал жжение в пальцах и покрылся потом, как с тех пор всегда бывало со мной в момент покупки. И сухость во рту. Мне кажется, так себя чувствует игроман перед игровым автоматом. Значительную часть вещей, о которых я говорил тебе как об отцовских приобретениях, на самом деле купил я. Например, монету в пятьдесят дукатов шестнадцатого века, которая сейчас стоит целое состояние. Я купил ее там. И мне пришлось выложить кругленькую сумму. Потом на других торгах или в пылу горячечных обменов, очертя голову, один на один с другим обезумевшим коллекционером, я приобрел пять золотых флоринов, отчеканенных в Перпиньяне в эпоху Иакова III [235], короля Майорки. Что за наслаждение держать их в руках и слушать, как они позвякивают. Перебирая эти монеты, я чувствовал себя так же, как во времена, когда отец читал мне лекции о Виал и людях, которые прошли через жизнь инструмента, служа ему, стараясь извлечь хороший звук, уважая и почитая его. Или тринадцать восхитительных луидоров – когда я беру их в руки, они звенят тем же успокоительным звоном, который убаюкивал престарелого Гийома Франсуа Виала. Несмотря на опасность, связанную с обладанием скрипкой Сториони, он привязался к инструменту и не хотел расстаться с ним, пока не услышал, что месье Ла Гит пустил слух, будто одна из скрипок знаменитого Лоренцо Сториони могла иметь отношение к происшедшему много лет назад убийству маэстро Леклера. Тогда драгоценная скрипка перестала быть источником тайной радости, она стала жечь ему руки, превратилась в кошмар. Он решил избавиться от нее, причем сделать это подальше от Парижа. На обратном пути из Антверпена, где ему удалось совершить выгодную сделку и продать даже запачканный кровью ненавистного дядюшки Жана футляр, у него уже не было при себе скрипки, а был безобидный кошель из козьей шкуры, набитый луидорами. Как же успокоительно они позвякивали! Ему пришло в голову, что этот кошель – его будущее, его тайник, символ его триумфа над неотесанностью и тщеславием дядюшки Жана. Сейчас уже никто не мог заподозрить его связь с судьбой скрипки, которую приобрел господин Аркан из Антверпена. Об этом звенели луидоры, когда я перебирал их.