Грэм Свифт - Земля воды

Вот только той зимой нещадней, чем всегда…

Но вот он крадется обратно, через лестничную площадку; и я опять застываю за дверью, потому что откуда мне знать… Но он открывает, все так же осторожно, собственную дверь, переступает порог и несколько секунд спустя появляется снова – на сей раз нарочно стараясь производить как можно больше звуков, и шаги-то у него стали куда тяжелее и тверже, чем нужно, а еще, спускаясь по лестнице, он принимается (за неловкой украдкой наигранная беззаботность) неумело, шепеляво и не попадая в тон свистеть.

Он спускается. Я жду. Короткая отцова просьба – помочь на огороде – оглашает во всеуслышание: Дик вышел из дома. Я отпираю дверь. Отодвигаю стул. Иду через площадку к Дику в комнату. Кораблекрушение на кровати. Кротовые кучки пахнущей илом одежды. На стене, как раз над кроватью, стеклянный ящик, а в нем чучело щуки, которая весила когда-то двадцать один фунт, пойманной, по странному стечению обстоятельств, одиннадцатого ноября 1918 года [41]Джоном Бэдкоком, бывшим содержателем шлюза.

Бутылки нет.

Я возвращаюсь на лестничную площадку. Повторяю – только без натужной знает-кот-чье-мясо-съел проходки – Диков налет на чердак. И там, меж затхлых запахов и хлама давних лет, негодных матрасов и ящиков, похожих на египетские саркофаги, стоит предмет и цель его вылазки, и я об этом знаю. Сундук. Покрытый черным лаком, меньше среднестатистического по размерам, слегка побитый, но крепкий деревянный сундук. На крышке выцветшие, но не настолько, чтобы их не прочитать, золотые буквы, инициалы Э. Р. А. А еще на крышке – черные канальцы поверх сплошного пыльного налета – свежие следы пальцев. Отметины хоть и свежие, но наблюдательный-то глаз вкупе со следовательским духом непременно отметит, что они были оставлены не в одно и то же время. Ибо поверх отдельных канальцев время уже успело нанести тончайший, едва заметный пыльный подмалевок. И так же как синяк способен проявиться из-под синяка, здесь отпечатки легли на отпечатки.

Прошло семь дней с тех пор, как Фредди приплыл к нам по реке.

Я сажусь на корточки и пытаюсь поднять крышку. Заперто. Надо подумать. Черный деревянный сундук с потускневшей медной окантовкой, когда-то он принадлежал деду, потом маме. А потом, однажды, зимой, мама умерла. Но прежде чем умереть, она отдала ключ – моему брату. Черный деревянный сундук, который стоял, сколько я себя помню, здесь, на чердаке, под слуховым окном, но о содержимом которого я и понятия не имею, за исключением разве того обстоятельства, что среди прочего там лежит…

Я вздрагиваю, я вскакиваю на ноги (едва не вписавшись головой в наклонную низкую балку). Дик идет. Он идет вверх по лестнице. Дик, чья шарада на тему хитрости оказалась похитрее моей, заманил меня в ловушку. Он идет вверх по лестнице на чердак, откуда есть один-единственный узкий выход. Но это просто случайная судорога в рассохшейся доске. Случайное напоминание о том ветре…

Я иду обратно, след в след. Закрываю дверь на чердачную лестницу. Возвращаюсь в комнату. Запираю дверь. Думаю.

Значит, мой брат убийца. Значит, Мэри говорила правду. И теперь Дик знает, что я знаю, что он… Значит, теперь вопрос, кто кого боится больше.

Я подхожу к окну и выглядываю вниз, на огород. Алый цвет вьющейся фасоли. Дик и отец согнулись над картофельным кустом, почти соприкоснувшись головами, и оттого мне кажется, что они о чем-то шепчутся, вовлечены в какой-то заговор, а я в него не посвящен. Дик поднимает голову. Смотрит на мое окно. Видит, как я смотрю из окна вниз. Наши взгляды сплетаются тугой веревочкой страха. Его ресницы пляшут.

Кто он такой, мой брат? Из чего он сделан?

Я должен найти ключ.

Однако после эля «Гранд-51» и эля «Принц-консорт», элей «Императрица Индии», «Золотой» и «Бриллиантовый юбилей», не говоря уже о знаменитом эле «Коронация» 1911 года, не было эля под маркой «Перемирие», который залил бы Фены в ноябре восемнадцатого года. Река Лим текла себе в Узу, мимо шлюза Аткинсон, мимо Хоквелл Лоуда, где много позже Фредди Парр вынет угря… Но не потек рекою эль «Победа», дабы утолить жажду патриотически настроенных граждан города Гилдси и прилегающей к нему низинной местности. Потому что, во-первых, не было пивоваренного, чтобы этот эль сварить; а во-вторых, пивопьющей части населения также в значительной мере не стало.

Может статься, они простили бы Эрнеста Аткинсона. Может статься, они и были готовы забыть ему пророческую диатрибу с трибуны городского собрания и даже ни в какие рамки не лезущий эксперимент с упреждением грядущих бед летом 1911 года. Может статься, они бы сочли, что уже наказаны. Однако они не имели желания теперь, когда все наконец осталось позади, садиться за парту и внимать урокам истории. И—у них была еще одна причина, чтобы отказать Эрнесту Аткинсону в отпущении грехов: его дочь.

Однако – давайте быть точными – у граждан города Гилдси не было причин в то самое расчудесное лето 1911-е от Р.Х., когда Эрнест покинул их, оставив за спиной не только видимые глазу клубы дыма от сгоревшего завода, но куда более темную пелену скандала, сплетен, слухов и судебных исков, уделять особое внимание именно Хелен Аткинсон – в ту пору невинному, всего и вся пугающемуся ребенку пятнадцати лет. Но в 1914-м, когда ей стукнуло восемнадцать, тут дело другое. Потому что, пусть даже большая часть населения – особенно теперь, когда долгожданная война наконец началась – готово с новыми силами обрушиться на бывшего пивовара, изрядная его часть – и в особенности молодая, мужеска полу, способная-носить-оружие и готовая-вскоре-лицом-к-лицу часть населения – по уши влюблена в его дочку. И хотя Хелен редко появляется на люди, хотя она безвылазно живет во мрачном заточении Кесслинг-холла на пару с отцом и никогда не бывает на публике, кроме как в его компании, ситуации это не меняет. Ибо юным рыцарям, как нам всем известно, потребны прекрасные дамы – особенно такие, до которых не добраться, которых держат взаперти в заколдованных башнях. Да и сама она пребывает пока еще в мечтательной, рыцарски-романтичной, невзаправду стадии, эта рожденная августовским жарким маревом война.

Не добавить ли нам к списку местных слабостей – суеверие, суесловие, уныние духа и бутылку, к которой эти завязшие по уши в грязи обитатели Фенов имеют явную склонность, – еще одну: Красоту? Особенно такую, которую можно было бы наделить необычайными, возвышенными качествами. И нужно ли нам лишний раз подчеркивать, что Красота уже успела показать свою колдовскую силу как на успевшем с тех пор потускнеть и вылинять семействе Аткинсон, так и (по милости портретов в черном и тому подобного) на всем как есть городе, который она битые сто лет держала в своих тенетах?