Грэм Свифт - Земля воды

Но вместо слов из него выходит лающий рваный кашель. Дыхание пресекается; губы синеют. Он выплевывает в подставленную плошку большой и словно бы в ржавых пятнах сгусток.

«Молчите… вам нельзя говорить».

Она подставляет плошку, а свободной рукой поддерживает его ходящие ходуном плечи. Когда кашель сходит на нет, она возвращает плошку на столик у изголовья и помогает ему лечь обратно на подушки. Вытирает потеки слюны возле рта. Берет его за руку.

Она ухаживает за ним уже шесть дней. Она обрела в больном тесте нечто вроде призвания, чувство цели (и – кто знает – истинное искупление); так что ее муж, который сидит сейчас в изножье кровати, опустив бесполезные руки между колен, чувствует себя ненужным и выведенным за скобки, нелепым соглядатаем в болезненной и сугубо интимной сцене.

Она не тешит себя иллюзиями. Это реальность: всякая вещь находит свой предел, Ничто вгрызается в хрупкие островки жизни. Ей доводилось хаживать по этой дорожке. Молитвы не помогут. Чудес не бывает. Она станет человеком практичным, плотью от плоти жестокой реальности. Она и слова не скажет о том времени, когда… В один прекрасный день она найдет себе работу в попечительской службе. И будет ухаживать за стариками чуть ли не до самой их смерти. Она переедет вместе с мужем в большой город, но в глубине души навсегда останется жить в плоских Фенах. Они возьмут с собой супружеское ложе, которое успеет послужить и ложем смерти; и из них двоих она всегда будет самой сильной, самой надежной…

«Молчите… вам нельзя говорить».

Но он хочет говорить…

Да, да, конечно, это правда, он не хотел говорить, тогда, он ничего не хотел рассказывать. И знать тоже ничего не хотел. После всей этой истории с Томом и Мэри. И Диком. После того, как Дик…

Она опять его затопила, вернула себе. Старая, всем Крикам свойственная флегма. Она сочилась, поднималась все выше и выше с тех самых пор, как… Но теперь она совсем прибрала его к рукам, залив даже старый добрый огонек желания рассказывать сказки. И он не хотел ничего рассказывать. Не верил в истории. А Том – ага, он все знал – припрятал тетрадки. Том просиживал над ними чертову уйму времени, и что-то у него внутри свербело, он хотел знать больше, он ездил в Гилдси и в Кесслингский госпиталь. А он даже и дотрагиваться не хотел до этих переплетенных в синее страниц.

Флегма берет свое. Речная гладь, уныние бечевника. Можно стоять, стоять на плоскости, и ум твой занемеет. Отец и сын жили вдвоем, но не вместе, а рядом. Он говорил с курами, Том грыз историю. Покуда Том не получил повестки (история призвала его). Так же, как отец тридцать лет назад. Как она ходит кругами…

Но сыну судьба уцелеть; война закончилась (никаких шестинедельных курсов и вперед марш-марш прямой дорогой в ад), а Хенри Крик перестал вслушиваться в шестичасовые сводки, в шумы большого мира.

Итак, он остался один, вдвоем с немой рекой; и – до тех пор, пока однажды к нему не зашел Харольд Меткаф с историей, которая потребовала продолжения, – его поглотила флегма…

А теперь она его душит, заполняет полости легких, набухает в горле. Он спасся от потопа, но теперь он тонет…

Он хватает ртом воздух. Лицо наливается кровью. Раздуваются ноздри.

«Молчите…»

За окном колокола Св. Гуннхильды бьют полчаса. (Но один только сын, будущий историк, отмечает точное время: половина пятого, 25 марта 1947 года.) Этот звон, этот чертов звон, он отдается, он разносится эхом в пустых погребах его бреда. Но не следует ругать церковные колокола, Хенри Крик. На смертном-то одре. (Потому что именно так и обстоят дела.) Вспомни о Боге твоем на пороге смерти. Помолись Богу твоему на пороге смерти. И воздай ему хвалу, что ты живешь не в Средние века, когда в дни наводнений колокола звонили круглосуточно…

Колокола звонят. Значит, он не на осклизлой крыше. И он не… Он в доме на Черч-лейн, Гилдси, который Том и… А ему на какую-то долю секунды показалось, что он тонет. И на какую-то долю секунды ему показалось, что склонившееся над ним лицо…

Это было всего лишь видение, Хенри Крик, это был всего лишь отблеск волшебной сказки, которую нужно наконец рассказать, которая рвется наружу сквозь бьющееся в спазмах горло. Потому что, да-да, так и есть, когда тонешь, перед тобой проносится вся твоя жизнь. И теперь самое время, и другого времени не будет рассказать всю эту…

Он слабеющей рукой подзывает сына, из дальней дали, от самого конца кровати. Но сын, встревоженный промелькнувшим в отцовских глазах выражением, уже и сам придвинулся ближе; и эта славная девочка (да это же Мэри, а это, должно быть, их супружеское ложе, господи, как оно все повто…) уже схватила, неожиданно твердой и сильной хваткой, не только его собственную руку, руку умирающего, но и руку крошки Тома.

Его губы дрожат, складываясь в неровный кружок.

Однажды, давным-давно…

Называемой также слизью. Или мокротой. Весьма двусмысленная субстанция. Не жидкая и не твердая: сплошная тягучая зыбкость. Благодатная (смазывает, очищает, смягчает, защищает) и в то же время неприятная (универсальный знак отвращения: плевок). Она следит за воспалительными процессами: сохраняет и распределяет жидкость. Когда в человеческом теле (или в душе) возгорается пламя, на помощь спешит флегма. Она старается уладить непорядки. А когда все тихо, занята повседневным трудом по дренажу и откачке.

В силу своих сырых и вялых, свойств она враждебна всяческому возбуждению и вдохновению. Сангвиник и холерик ей антипатичны, она наклонна к меланхолии. Преобладание флегмы может способствовать следующим чертам характера: уравновешенность; трезвость; терпение; хладнокровие; спокойствие. А также выпестовать их сестер-двойняшек: вялость; тупость; фатализм; безразличие; ступор.

Весьма противоречивые особенности темперамента, свойственные, как принято считать, замкнутым и наклонным к заболеваниям дыхательных путей англичанам. Старики имеют к ней наклонность; она вступает в сговор с жизненным опытом. Больным и горячечным она несет весьма двусмысленное утешение. Облегчает страдания и мешает лечить; помогает и всегда готова подставить ножку. В соответствии с древней традицией, предрасположенность к флегме, либо, иными словами, к водянистой вялости должно излечивать при помощи разного рода укрепляющих напитков. И особого рода средство на все случаи жизни (хотя с точностью рассчитать дозировку и предсказать последствия фактически невозможно): употребление спиртных напитков.

Итак, мы прыгаем на велосипеды и едем на станцию, в Хоквелл. Отец впереди, я за ним. Как раз поспеваем на шесть тридцать в Кингз-Линн. Воздух там затхлый и спертый, но мы сидим в душном зале ожидания (так, чтобы никто нас не заметил – хотя ни я, ни отец не обмениваемся на этот счет ни единым намеком – из расположенного рядом наблюдательного пункта Хоквеллской сигнальной будки). Шесть тридцать как часы. Мы заталкиваем велосипеды в кондукторский вагон. Кондуктор, один из участников былой круговой поруки железнодорожных служащих, задействованных в доставке нелегальных грузов (мешки с битой птицей в одну сторону, бурбон в обратную), заводит разговор: «Да ведь это же Хенри Крик, не иначе. Тот самый, что нашел сынишку бедолаги Джека Парра…» Но у Хенри Крика нет охоты разговаривать. У Хенри Крика такой вид, будто он увидел призрак, Мы едем три остановки до Даунхем-маркет, выгружаемся и едем вверх, около мили, до Стейтовой переправы на восточном берегу Узы, в окрестностях которой, как мы склонны предполагать, стоит на якоре – а она и в самом деле там стоит, с четверть мили, или около того, вверх по течению приливного канала, – «Роза II».