Артемий Ульянов - Новые записки санитара морга

Какая-то необъяснимая, беспричинная тоска настигла меня в ту субботу, с самого утра. Забравшись за позвоночник, она то затихала, то принималась ворочаться, заставляя меня вздыхать, замирая невидящим взглядом. Мы работали вдвоем с Вовкой Старостиным, а старший санитар Бумажкин наслаждался законным выходным. Мой напарник тоже был не в духе, но у него были на то причины. Его крошечная дочурка Алиса подцепила коклюш, и он то и дело созванивался с женой. А вот причина моей депрессии была необъяснима. И меня это очень беспокоило.

Работы в тот день было немного, и мы закончили раньше обычного. Вовка сразу же уехал домой к семье — лечить Алису и успокаивать жену. Дождавшись ночного санитара, я вяло переоделся и тоже покинул Царство мертвых, забрав с собой тоску, от которой никак не получалось отделаться. Казалось, месячный запас тяжелых прерывистых вздохов уже израсходован.

Настырная, она крепко вцепилась меня. Я вез ее домой, надеясь, что тепло семейного уюта, которое по крупицам собирала моя заботливая жена Оля, поможет мне сбросить с плеч эту липкую заразу.

Выйдя из вагона метро, я шел по платформе в сторону эскалатора, непривычно медленно переставляя шаги. Народу было совсем не много, а потому я увидел его издалека. Высокий статный монах, в рясе и клобуке, двигался мне навстречу. В какой-то момент он остановился, видимо, дойдя до нужного вагона. А я еще сильнее замедлил ход, разглядывая священника. Сперва могло показаться, что батюшка, уже весьма немолод. И только потом я понял, что он ненамного старше меня. Длинная седая борода сильно старила монаха, пряча от беглого взгляда молодое живое лицо, простое и открытое.

Расстояние между нами стремительно сокращалось, когда я вдруг подумал, что должен остановиться. Мысли полетели стремительным сжатым потоком. «Я православный, он священник. И не просто священник, а тот, кто целиком посвятил себя вере. Я — часть его паствы. Получается, что мы нужны друг другу. С такой тоской я, как христианин, должен идти к Богу, в церковь. И сейчас, вот здесь, на перроне, он - церковь. Самая ее соль, которая важнее намоленных икон и обрядов. Ради того, чтобы прийти мне на помощь, он отказался от стольких граней человеческой жизни. Если пройду мимо, не остановлюсь, тогда к чему все это, мое крещение и его постриг?!»

Сам до конца не веря, что сделаю это, остановился. Регулярно бывая в храме, где меня крестил монах из Оптиной пустыни, я так и не нашел своего духовника. В последний раз доверялся батюшке много лет назад, так давно, что даже и не помнил, когда именно. И теперь, все же решившись, не знал, как начать разговор.

В монахе я не сомневался. Чувствовал, что не откажет. А вот себе я как-то трусливо не доверял. Сумею ли подобрать нужные слова? Хватит ли духу на эту внезапную нечаянную исповедь, которая так нужна мне? Ответа я не знал. Просто замер в паре метров от монаха, глядя на него в упор. Тогда и он посмотрел на меня, прямо в глаза, долгим ясным взглядом. Обычно пассажиры метро, случайно столкнувшиеся в недрах подземки, не смотрят так друг на друга, лишь коротко вскидывая глаза.

Несколько секунд мы не отводили глаз. Я понял, что он сразу узнал меня, заблудшую овцу, как это принято говорить. Заблудшую в себе, растерянную, беспомощную. Но терпеливо ждал моего решения, не сводя с меня взгляда. Сердце стало стучать быстрее, лицо залил адреналиновый румянец. Считанные секунды вязко тянулись, словно стремились стать минутами, а я все никак не мог сделать тот последний шаг, отделявший санитара Антонова от монаха. Будто бы между нами пролегла какая-то невидимая преграда, разрушить которую мог только я сам.

«Шел бы ты, Тема, домой. Что за романтические выходки — в метро к священникам приставать, — прозвучало в рациональном мозгу мирянина Антонова. — Если уж так надо, то делай все по-людски. Сходи завтра в храм, помолись, исповедуйся, причастись, раз ты христианин. Ну сам подумай, что ты ему сейчас скажешь? Смешно.»

Но вдруг странная мысль родилась во мне, внезапно и вся сразу. Казалось, что она и не моя вовсе. «Ты и монах - вы оба сейчас под землей. Там, где первые христиане познавали веру, рискуя жизнью. Это все остальные сейчас в метро, а мы с батюшкой в катакомбах. У истоков, где нет икон, свечей за деньги и церковного дресс-кода. Вот потому ты сейчас исповеди так хочешь, а не в храме. Здесь для исповеди самое место».

Стоило мне осознать это, как я слегка покачнулся, будто сбросив с себя остатки сомнений, и широко шагнул ему навстречу. Он чуть заметно улыбнулся, почти одними глазами, как будто был рад этому шагу.

— Добрый день, батюшка, — сказал я, толком не узнав собственного голоса.

— Здравствуй. Решился? — участливо спросил он, широко улыбнувшись. Эта улыбка была очень нужна мне тогда, чтобы разогнать последние сомнения, которые еще жили внутри санитара. Сразу стало значительно легче. «Катакомбы. Только я, он и общая вера. И никакого культа», — мысленно повторил про себя.

— Да, решился. С трудом, честно скажу.

— А без труда ничего стоящего в жизни нашей земной и не происходит. Господь был труженик. С чем пришел?

— Как бы это сказать. — замялся я.

— Да как есть, так и говори. Я ж не милиционер, — серьезно произнес монах.

— Конфликт у меня.

— И с кем, интересно?

— С собой, батюшка. И конфликт такой, по вашей части.

— Слушаю тебя, слушаю, — с готовностью отозвался он.

— Писатель я, вот какое дело. Издаюсь даже. И в морге санитаром вот работаю, — начал я и снова замолчал, обдумывая будущие слова.

— Отлично, что ж дурного в этом? Отчего конфликт-то твой?

— У меня в основе каждой книги — христианская идея. Получается, писательство — это мой крест. Ну, или мое предназначение, настоящее предназначение.

— Так ты счастливый человек, если это понимаешь, — с чуть заметным облегчением сказал монах. — Многие всю жизнь к такому пониманию идут, место свое ищут — и никак. Или найдут, а уже поздно, жизнь на исходе.

— Но есть тут один момент. По-хорошему, я себя посвятить этому делу должен целиком, если это Божий замысел такой. Ну, раз я христианин. Устроиться куда-нибудь сторожем, чтоб с голоду не сдохнуть, и писать. А я вкалываю изо дня в день, чтоб заработать. Ведь у меня семья. Жена, мама пенсионерка. Долг у меня перед ними. Не могу я их бросить, ведь не по-христиански. Вот такой выбор. И он для меня, батюшка, очень тяжел.

— Ясно. Я тебе скажу, как человек грешный, ведь и сам терзаюсь. Так вот, перед тобой испытание Господне. Большое, может, самое важное в твоей жизни. И остается тебе только посочувствовать да порадоваться за тебя.

Я вопросительно посмотрел на него, а он, увидев мое замешательство, продолжил: