Виктория Токарева - Ничего особенного (сборник)

– А… в Витальку Резникова. Дура, по самые пятки.

Дюк не разобрал: дура по пятки или влюбилась по пятки. Чем она полна – любовью или глупостью.

– Почему дура? – спросил он.

– Потому что Виталька Резников – это гарантное несчастье, – категорически объявила Лариска и пошла на другой этаж.

– Гарантное – это гарантированное? – уточнил Дюк.

– Да ну тебя, ты еще маленький, – обидно отмахнулась Лариска с верхнего этажа.

И вот гарантное несчастье Маши стояло перед Дюком в образе Витальки Резникова и спрашивало:

– Ты, говорят, талисман?

Дюк во все глаза глядел на Витальку, пытаясь рассмотреть, в чем его опасность.

Витальку любили учителя – за то, что он легко и блестяще учился. Ему это было не сложно. У него так были устроены мозги.

Витальку любили оба родителя, две бабушки, прабабушка и два дедушки. К тому же за его спиной стоял мощный папаша, который проторил ему прямую дорогу в жизни, выкорчевал из нее все пни, сровнял ухабы и покрыл асфальтом. Осталось только пойти по ней вперед – солнцу и ветру навстречу.

Витальку любили девчонки – за то, что он был красив и благороден, как принц крови. И знал об этом. Почему бы ему об этом не знать?

Его любили все. И он был открыт для любви и счастья, как веселый здоровый щенок. Но в его организме не было того химического элемента, который в фотографии называется «закрепитель». Виталька не закреплял свои чувства, а переходил от одной привязанности к другой. Потому, наверное, что у него был большой выбор. На его жизненном столе, как в китайском ресторане, стояло столько блюд, что смешно было наесться чем-то одним и не попробовать другого.

Дюку было легче: его не любили ни учителя, ни девочки. Одна только мама. Зато он любил – преданно и постоянно. У него была потребность в любви и постоянстве.

– Предположим, я талисман, – ответил Дюк. – А что ты хочешь?

– Я хочу позвать Машу Архангельскую на каток.

– Так позови.

– Я боюсь, что она откажется.

– Ну и что с тобой случится?

– Да ничего не случится. Просто она меня ненавидит, – расстроенно сообщил Виталька. – Что я ей сделал?

Дюк не сомневался в результате, поскольку результат был подготовлен самой жизнью и не требовал ни риска, ни труда.

– Ну, пойдем, – согласился Дюк, и они пошли к десятому «А» в конец коридора.

Обидно было упустить такую возможность – возможность утвердиться и подтвердиться в глазах старшеклассника, и не какого-нибудь, а Витальки Резникова, имевшего изысканно подмоченную репутацию. Получалось: Дюк как бы примыкал к этой репутации, становился более взрослым, более потертым, как джинсы.

Из десятого «А» навстречу им вышла Маша Архангельская.

На ней была не школьная форма, а красивое фирменное рыжее платье, она походила в нем на язычок пламени, устремленный вверх. Дюк обжегся об ее лицо.

Виталька схватил Дюка за руку, как бы зажимая в руке талисман. Подошел к Маше.

Она остановилась с прямой спиной и смотрела на Витальку строго, почти сурово, как завуч на трудновоспитуемого подростка.

– Пойдем завтра на каток, – волнуясь, выговорил Виталька.

– Сегодня, – исправила Маша. – В восемь.

И пошла дальше по коридору с прямой спиной и непроницаемым ликом.

Виталька отпустил Дюка и посмотрел с ошарашенным видом – сначала ей вслед, потом на Дюка.

– Пойдем, что ли? – очнулся он.

– Сегодня. В восемь, – подтвердил Дюк.

– А где мы встречаемся?

– Позвонишь. Выяснишь, – руководил Дюк.

– Ни фига себе… – Виталька покрутил головой, приходя в себя, то есть возвращаясь в свою высокую сущность. – А как это тебе удалось?

– Я – экстрасенс, – скромно объяснил Дюк.

– Кто?

– Экстра – над. Сенс – чувство. Я – сверхчувствительный.

– Значит, водка-экстра, сверхводка, – догадался Виталька. И это был единственный вывод, который он для себя сделал. Потом спохватился и спросил: – А может, ты в институт со мной пойдешь сдавать?

– А полы тебе помыть не надо? – обиделся Дюк.

– Полы? – удивился Виталька. – Нет. Полы у нас бабушка моет.

Зазвенел звонок.

Дюк и Виталька разошлись по классам. Каждый – со своим. Виталька – с Машей. Дюк – с утратой Маши. Правда, ее у него никогда и не было. Но были сны. Мечты. А теперь он потерял на это право. Право на мечту, и все из-за того, чтобы сорвать даровые аплодисменты, утвердиться в равнодушных Виталькиных глазах. Но Витальку ничем не поразишь. Для него важно только то, что имеет к нему самое непосредственное отношение. Если «экстра» – то водка или печенье, потому что это он ест или пьет.

Шла география.

Учитель географии Лев Семенович рассказывал о климатических условиях. Дюк слышал каждый день по программе «Время» под музыку Чайковского, где сейчас тепло, где холодно. В Тбилиси, например, тропические ливни. В Якутии – высокие деревья стонут от мороза. Встать бы под дерево в своей стеклянной куртке. Или под тропический ливень – лицом к нему…

– Дюкин! – окликнул Лев Семенович.

Дюк встал. Честно и печально посмотрел на учителя, прося глазами понять его, принять, как принимает приемник звуковую волну. Но Лев Семенович был настроен на другую волну. Не на Дюка.

– Потрудитесь выйти вон! – попросил Лев Семенович.

– Почему? – спросил Дюк.

– Вы мне мешаете своим видом.

Дюк вышел в коридор. На стене висели портреты космонавтов. Гербы союзных республик.

Дюк постоял какое-то время как истукан. Потом прислонился к стене и съехал, скользя спиной. Сел на корточки.

Из учительской с журналом в руке шла Маша Архангельская. Ее лицо светилось. Она двигалась как во сне – на два сантиметра от пола. Это счастье несло ее по воздуху.

Как она умела сливаться со своим состоянием. Дюк видел ее несчастной из несчастных. А теперь – самой счастливой из людей. А поскольку Виталька – гарантное несчастье, то она скоро вернется в прежнее состояние, и мелкие слезки снова посыплются по ее лицу, брови опять станут красными, а лоб в нервных точках.

Она будет перемещаться из счастья в горе и обратно.

Может быть, это и есть любовь? Может быть, лучше горькое счастье, чем серая, унылая жизнь…

Маша заметила Дюка, сидящего на корточках.

– Что с тобой? – нежно спросила она, как бы пролила на него немножечко переполняющей ее нежности.

– Ничего, – ответил Дюк.

Ему не нужна была нежность, предназначенная другому.

– Полкило пошехонского сыру, полкило масла и двадцать пачек шестипроцентного молока, – перечислил Дюк.

Продавщица – пожилая и медлительная – посчитала на счетах и сказала:

– Восемь рублей девять копеек.

– А можно я вам заплачу? – спросил Дюк и протянул деньги.

– В кассу, – переадресовала продавщица.

Работала только одна касса, и вдоль магазина текла очередь, как река с изгибами и излучинами и ответвленными ручейками.