Андрей Иванов - Исповедь лунатика

– Вот об этом не будем.

– Ладно. Итак, перейдем к делу.

– Что за дела?

– Большие дела.

– Я так и думал.

– Ты должен ехать.

– Я знаю, но пока не могу.

– Паспорт, что ли, не сделал?

– Пока нет, и мать не желает об этом слышать.

– Я бы на твоем месте именно это и сделал в первую очередь, в первую… И настоятельно советую – сделай, а ей не говори, пойди и сделай! Ты должен ехать. Ты не можешь там оставаться. Тебе нельзя там оставаться. Это слишком опасно.

– Ты так думаешь.

– А ты не понимаешь. Вот я завел папку. Я всё продумал. В эту папку я складываю важные бумаги, газетные статьи, которые могут иметь к твоему делу отношение. Их уже накопилось достаточно много. – Шорох бумаг в трубке. Перелистывает. – Время от времени я их перечитываю и с каждым разом убеждаюсь больше и больше в том, что твое дело выглядит очень правдоподобно и даже внушительно. Они тут, в Дании, не понимают, что там у вас творилось, и еще меньше хотят понять, что изменений к лучшему нет для русского человека. Я, конечно, не могу об этом говорить по телефону – ты должен приехать со всеми своими эстонскими бумагами, – «эстонские бумаги» произнес шепотом, – мы их присовокупим, сам подумай: ни за что ни про что, не доказывая твоей вины, тебя, просто больного, засадили на полтора года… Это нарушение прав человека! И скажи на милость, где гарантия, что тебя не засадят опять? Мы всё это обсудим – это твой последний шанс – иначе поезд уйдет, как было с дедушкой. Я хотел его кое о чем спросить, а вот уже и спрашивать некого. Пример не очень хороший, но в твоем случае ты должен понимать, что я имею в виду. И поэтому прошу тебя отнестись к моим словам очень серьезно. Дело, знаешь, такое щекотливое, меня самого озноб пробирает, думая, что я с тобой по телефону говорю, а ты – там , мне аж нехорошо, что уж про тебя говорить…

– Да ничего вроде…

– Ха! И ты так запросто это говоришь?! Кажется, ты всё еще не понимаешь… Думаешь, на этом всё? Подумай, такие вещи не забывают! Сколько бы лет ни прошло, не забудут! Ты должен это понимать. Я тут, кстати, фильм один посмотрел, у меня редко, но бывает время для этого, исландский фильм, который напоминает итальянский реализм – ты понимаешь…

– Не очень.

– Так вот, был там парень один, очень на тебя похожий, тоже в такой же ситуации примерно…

Какое-то время он пересказывал сюжет фильма, а я вспоминал, как после побега из Гнуструпа он завез нас с Дангуоле в какой-то кустами обсаженный дворик, чтобы я переоделся. Я почти не слушал его: бормотание в трубке, голос дяди шелестел, как листва тополей… В том дворике были огромные тополя. Был солнечный день, в воздухе плавал пух. Машина упиралась в кусты. Жирная тень шевелилась на капоте (он почти въехал в них). Часто, разговаривая с ним по телефону, я вспоминаю именно эту картинку; как открытка, она возникает у меня перед глазами, и мне становится хорошо. В том дворике было спокойно. Мы там пробыли не больше пяти минут, но теперь я могу туда мысленно возвращаться всю жизнь…

– Так вот, – продолжал дядя, – этот парень, он тоже всё шатался по свету без дела, всё не знал, чем заняться…

– Я знаю, чем я занимаюсь: я пишу, пишу… Большая вещь. Очень большая… Текст просто валит из меня, как рвота. Я должен всё это записать, я не могу сорваться, пока это не кончится…

– Вот как только ты это сказал, я сразу почему-то вспомнил Генри Миллера. Я подумал о том, как он на британской границе объяснял этим бобби, о чем его роман. А те ему, мол: «Нет никакого такого тропика Рака!.. такого тропика нет!..». Кретины! Дураки! Я вот что думаю: ты можешь поехать в Исландию, и, когда тебя спросят в полиции, зачем ты приехал, ты вот так же прямо и скажешь, что собираешься писать свою книгу. И зарядишь часа на два или три. И если тебя спросят, мол, «почему именно в Исландии тебе надо писать твою книгу?..», ты им запросто скажешь, что так надо, что таков замысел. Может, книга и не об Исландии, но вполне возможно, что чуть-чуть и об Исландии. Или что ты чувствуешь, что можешь написать эту книгу только в Исландии. Даже если об Исландии в книге не будет ни слова. Ты же прошел через норвежскую границу! Скагеррак пересек без визы! С истекшим паспортом, а! Тебя на границе остановили, проверяли, в попу заглядывали… И всё равно прошел! В рубашке родился!

– Исландия, говоришь?

– Да-да, Исландия.

Раньше он верил в Норвегию, теперь – Исландия. Проповедь немножко поменяла ориентир, сместилась на несколько градусов в сторону – Рай на земле теперь на 64° 49′ 50″ широты и 17° 59′ 12″ долготы – но суть не изменилась: верь, и тебе воздастся – снизойдет на тебя «позитив»; надо только убедить всех, что тебя хотят кончить, покушаются на самое святое – жизнь, что дана свыше; придется постараться: полежать в дурке, попрыгать на стены, перерезать себе вены; а затем тебя поселят в однокомнатной квартире на отшибе какого-нибудь городка с населением в три тысячи человек без единой возможности получить работу, ты будешь регулярно пить лекарство, ходить в дурдом отмечаться, беседовать с врачами, выезжать с дуриками и медсестрами на какие-нибудь пикники с сосисками и кока-колой… регулярное поступление на банковский счет в размере трех тысяч исландских крон, но самое главное – прописка в Раю… тебя там никогда не убьют, ты вообще не умрешь, ты будешь жить вечно… там даже работать не нужно. Религия моего дяди значительно совершенней религии друга моей матери. Рай, в который он попал и стремится меня устроить, не подразумевает Работы , никакой. Сиди, пиши свои опусы, пей пиво и в ус не дуй!

Работа не волк , часто говорила Дангуоле. Во мне живут некоторые ее словечки. Мясо зеленое , то есть сырое, плохо прожаренное. Когти вместо ногти . Однажды не выдержала, психанула, выкинула в окно дуршлаг, потом долго меня спрашивала: «Может, со мной что-то не так?.. Я никогда такой не была…». (Возможно, предчувствовала.) С волками жить … Лучше не думать. Dear John letter . [59]

Начал искать работу. Ходил и для самоуспокоения расклеивал бумажки на столбах: уроки английского, уроки французского, уроки датского, уроки норвежского. Толку никакого не было. Никто не интересовался. Это было глупо. Я знал это. Не в первый раз. Всё равно развешивал. Ходил по Копли и клеил на столбы. Выходил с утра пораньше и шел на проспект Сыле. Только пройдя пару остановок, осмеливался наклеить, и даже если людей рядом не было, всё равно нервничал, суетился. Клеил на столбы, на киоски, стоял возле роддома, где когда-то родился, возле роддома выросло маленькое здание, в котором собирались мормоны, в черных пиджаках, с дипломатами… Смотрел на серое здание больницы через дорогу, где навещал доктора Вернера, когда он умирал, где навещал бабушку, смотрел на покойницкий отдел, всё такой же, коричневого цвета, а потом решил: а повешу там мое объявление тоже!.. Мне эта идея понравилась: я подошел и приклеил мою бумажку на покойницкую, и в душе повеселело, будто я заклинание какое-то произнес. И с этих пор мне стало проще, я вешал объявления везде, даже в таких местах, где не могло быть людей. Я себя приклеивал к этим улицам вновь, цеплялся за мир, доказывал ему, что я жив и со мной просто так не разделаться. Ни удавкой, ни ножом, ни пулей. Для меня это была самая жизнеутверждающая практика. Потом ходил, проверял, будто и правда от этого зависело что-то. Бумажки висели. Слегка подмоченные. Язычки с телефончиком срывали, но не звонили. Я сам лет десять назад так срывал и не звонил, думал, что позвоню, а потом комкал бумажку и выкидывал. Точно так же выкидывали мой новый номер телефона. Но меня это мало заботило. Я осуществлял таким образом контакт с миром. Кто-то прикасался к моим бумажкам, чьи-то пальцы их срывали, мой телефонный номер мяли в чьих-то ладонях…