Сергей Арутюнов - Запах напалма по утрам (сборник)

К пожилому придвинулся хасид и что-то ему зашептал. Тот отдернулся:

– Подите и вы к черту! На что вам его кровь?

Хасид привлек его за голову и опять что-то зашептал. Пожилой опять вздернулся:

– Нет уж, говорите при нем! Он решил сдохнуть, как идиот, и я ему это говорю! Вам что, нужно искупление? От них? Да кто вам это нашептал? Я не слушаю вас, я не хочу слушать вашей логики, я устал от нее, как от жестокости, – от вашей вездесущей хитрости, ваших грошовых расчетов, они нас и погубили, ваши расчеты, будьте вы прокляты!

Он попробовал приподняться, но застонал и плюхнулся на здоровую ногу. Хасид сморщился, досадливо махнул на него и уполз в свой угол. Стало тише обычного. Шрамов сидел, уткнув голову в колени.

Все ждали чего-то.

Все знали, чего они ждут.

Все молчали.

Все было сказано.

Так прошло полчаса.

А потом на них снова упал луч света.

Обед начался с супа, который нельзя было запивать компотом. Пока не доешь до конца. До самого-самого.

Маленький Сашуля уныло сидел над тарелкой. Перед ним громоздилась пылающая паром пещера тарелки. Он уже засовывал туда нос, но войти и погрязнуть в ней навсегда побаивался. От страха перед валящими к потолку сероватыми, с отчетливым луковым запахом струйками рука сама потянулась к солонке, потом к хлебу… Вскоре из мякиша получился шарик.

– Ну, как мы тут? – вошел в кухню папа. – А, казак?

Сашуля засопел и кивнул. При папе ему всегда хотелось кивать.

– А это у нас тут что? Хлебушек катаем? – Папино лицо улыбнулось шире. – А знаешь ли ты, как этот хлебушек собирают на полях хлеборобы? Почем он? А?

Сашуля не знал.

– Нет, ты в глаза мне посмотри, я же тебе в глаза смотрю… – сказал папа. – Ты на вопрос мне ответь: ты вот – знаешь, сколько вот эта буханка стоит? Думаешь, двенадцать копеек? И все? Все, да не все. Ты-то за свою трудовую жизнь только в горшки гадил да вот шарики катал. А сколько крестьянского пота над этой буханкой пролито, имеешь представление? Сколько страданий пережито? Сколько слез, горя вынес советский народ, чтобы вот такому бугаю, как ты, на блюдечке, можно сказать, поднести вот эту простую буханку?

Папин голос витал около абажура, расплывался по стенам, но бил в основном куда-то Сашуле в горло. Прямо туда, где был суп. Горячий.

– И вот за эту буханку мы вот с матерью корячимся, ночей не спим, и соседи наши…

Папа не договорил. Он схватил нож и быстро отрезал от батона три здоровущих ломтя.

– На. Съешь при мне. Да не так, не с кислой мордой. Съешь – с благодарностью. Это святой хлеб, понимаешь? Всего народа хлеб. Мать, поди сюда. Я вот сыну рассказываю, почем хлебушек, как его добывают. Ма-а-ать, сюда иди, говорю!

Мама пришла смотреть, как Сашуля давится коркой, разжевывает мякиш. Суп уже остыл, не дымился.

– Сначала хлеб серпами жали, сеяли вручную… – приговаривал папа с неестественно расширившимися глазами. – Давай-давай, тоже твой кусок… Серпом по ноге знаешь – как? Тяп, и нет пальца, вон как у деда. Де-е-ед! Отец, подь сюда, я парню рассказываю, как ты в Гражданскую…

Хлеб уже не лез. Священный хлеб не хотел пролезать в горло, распирал его и шевелился как живой. Наверно, он не хотел, чтобы его ели с ненавистью. А день был такой хороший. Пока этот шарик не скатался. Вот хлеб и обиделся. И папа тоже. Все обиделись на него, вся советская страна. Соседям, Корочкиным, расскажут, и все будут на него во дворе пальцами показывать, смеяться, грозить, санки отнимут, поломают молотками велосипед!

– А-а-а, вот они, внуки-то. – бормотал рядом дедушка. Газета была зажата у него под мышкой заголовком вниз. – Рубились за них в чистом поле с белочехами, мерзли в окопах, под канонадой ходили, вшей жарили, Россию отстояли, а они…

– Да что им говорить! – продолжал папа с большим жаром. – Им хоть кол на голове теши! Ведь почти не порол, растил, одевал, а он…

– Что? – спросила бабушка, втискиваясь между косяком и мусоропроводом.

– Шарики он из хлеба лепит, вот что… – произнес папа в страшной побелевшей тишине. Семья в ужасе остолбенела. Папа высоко, под самую лампочку вздел Сашулино произведение. – Шарики. А хлеборобы на полях, ночами, в три смены – комбайнеры, шофера, агрономы, рассыпальщицы на току, – им что, делать нечего?… – Папины глаза стали белыми. – Съел, что ли, падла?! Съел, спрашиваю? Отвечай!

Сашуля попытался ответить.

– Съел, мать твою? – Мама вскрикнула и выбежала. – Что молчишь? Подлец ты. Паскудник. Наказать тебя надо. Как народ наказывает. Крепко. Так наказать, чтобы на всю жизнь. Чтобы запомнил. И никогда…

Сашуля видел, как папины руки отрезали от буханки еще и еще, накладывали на тарелку, отгоняя покрытые веснушками дедушкины, стремившиеся помочь.

– А ну держи его. Я ему этот хлебушек наш прямо в глотку запихаю! – слышался чей-то звенящий от обиды голос. Метались тени. Рот не открывался. Из него вываливался непрожеванный хлеб. – Погоди, за плоскогубцами сбегаю. Расширитель вставим. А сверху можно молотком вбить. По сусалам, хе-хе. Прям по зубам его. Ага. Давай.

Горел какой-то ужасно яркий фонарь. Почему-то через гофрированное стекло. Свечей в двести.

Мякиш проталкивался сквозь трахею. Вопил по радио гимн.

Разве уже утро, думал Сашуля, или ночь? Только что же был день.

Папины пальцы пихали батон уже целиком. дедушка держал за шею и натужно вскрикивал. Мамы не было. Бабушка звенела неподалеку кофтой с медалями. Сашуля ни с чем бы не перепутал этот звон. Бабушка всегда надевала кофту, когда шла на демонстрацию или в ЖЭК.

– Готово. Вот и молодчик.

Перед глазами шли разноцветные круги. Воздуха не было. Ни глотка. Словно в воде или в космосе без скафандра. Сердце выскакивало из груди. Сашуля был в вакууме.

– Понял? Понял, вражина, каков он, наш советский хлеб? Будешь еще из него катыши катать? Будешь? Говори – будешь? Предатель! Антисоветчик! Крыса! Сукин сын! Космополит! Враг народа!

И тут со всех сторон посыпались удары. Сашуля не мог ни заслониться, ни закричать: хлеб мешал.

Эмигрант Александр Мякишев подбросился на кровати и посмотрел в лобовое стекло мансарды.

– Ненавижу!..

По стеклу кипели дождевые капли.

– Ненавижу вас, гады, – нелепо разнеслось в копенгагенской комнатушке на верхотуре. Словно бы ни к кому. На столе гигантскими фаллоимитаторами пролегали и перегибались где-то за горизонтом запакованные в полупрозрачные пакеты датские батоны. Александр схватил тот, что поближе, и с наслаждением стал разрывать на части, топча ногами. Трещала упаковочная бумага, сыпались крошки.

– Сволочи. Коммуняки поганые. Совки заскорузлые, немытые. Ненавижу вас всех. Сами вы падлы! Рабы. Уроды. А я… А я… Я…

В проем двери то ли изумленно, то ли почти безучастно смотрела шлюха Ирэн.