Лондон: время московское

Поначалу шли бодро, тропа повела вниз, и еще вниз, я не радовался, значит, потом придется подниматься и подниматься, не оглашая, каждый молчком уже решил, что “присутствующих” отметят на “привале” — в турпоходе обязательно бывает привал! — и на всякий случай запоминали дорогу: с привала уйдем; нет, Свете нас не одолеть! В низине хоть не задувал ветер, но хлюпала грязь, и несло сыростью от близкой воды, правая нога промокла первой и начала застывать, мы шли, шли, шли еще, но непохоже, чтобы привал приближался, с каждым шагом мы отдалялись от станции, я ждал дождя, но что-то тронуло мою щеку— снег! Пошел снег!!!

Мне стало в два раза холодней. Надо двигаться. Но какой-то небритый краевед в панамке устраивал “А теперь — внимание! Остановимся здесь. Всем хорошо видно? Задние ряды — слышно?” то у каменной глыбы, притащенной ледником, то на повороте, с которого открывался потрясающий вид на три сосны с раздвоенными стволами, то над поляной, где кучно произрастали редчайшие. Когда он, протерев очки, подвешенные на шнурках к шее, пообещал, что на следующей остановке не ограничится кратким сообщением, а прочтет целую лекцию о гидрологии суши по маршруту следования нашего похода, морпех из наших (или моряк, короче, хрен знает, в общаге его звали Море) задержал за рукав краеведа, обрадованного тем, что его сообщения вызывают сверхплановый интерес любознательной молодежи, и еле выговорил заледеневшими губами: “Если т-ты с-с-с… Хоть еще раз с-с-с…”, больше Море говорить не мог, по его лицу стекал растаявший снег, посиневшие губы вздрагивали; то, что не смог сказать, Море показал: вот его обе огромные руки ловят что-то мелкое, тщедушное и слабо отбивающееся, медленно душат это мелкое до полного прекращения сопротивления и отрывают на хрен с мясом какую-то важнейшую часть этого тщедушного… Ты понял?

Дальше мы двигались без задержек, краевед не отходил от Светланы Михайловны, изредка оглядывался (достигая, видимо, какой-то выдающейся точки маршрута) и всякий раз встречался взглядом с изможденным Морем, и тот ему со страшным значением кивал.

По правую руку наросли сивые камыши, в них обозначился и ширился ручей, я, чуя, как чавкают носки в кедах и немеют стопы, рассчитывал, что отряд возьмет чуть левее, а еще лучше — перпендикулярно и выше, чтобы упасть и сдохнуть хотя бы на твердой земле, в елках, но Света подвела авангард к поваленным через ручей соснам и особенно противным голосом прокричала:

— Этап: переправа! — указала на горный кряж за ручьем. — Затем этап: подъем. И привал.

Услыхав “привал”, ветераны растолкали детей и, пьяно шатаясь и оскальзываясь, полезли на тот берег, царапая руки о сосновые ветки и черпая ногами ледяную воду, тот берег оказался болотом, в спину кричали: “Берите левее!”, “Вот же тропа!”, но спасать уже было нечего — мокрые насквозь, мы толпой перли в гору, изрыгая проклятия (эти страшные возгласы моих товарищей, многих из которых нет уже не только в живых, но даже и в “фейсбуке”, по сей день стоят в моих ушах, когда пивная или арбузная мука под руку с простатитом ведут меня глухой ночью скорбною дорогой через комнаты!) — иностранец так бы перевел эти крики из русского фильма ужаса для западного зрителя: “Я изнемогаю совсем”, “Света вконец потеряла голову”, “Все эта старая и недостойная женщина”, “Конец моим ногам. И новым кроссовкам”, “У меня отмерзли и сейчас отпадут части тела”, “Бог мой, как же мне плохо”, “Как же я устал”, “Как же я угодил в эту неприятную ситуацию”, “Когда же кончится этот неприятный поднадоевший подъем”, “Что за недоразумение!”, — когда Света вывела поход к привалу, ветераны, сбившись в кучу, тряслись “бы-бы-бы…” над кучкой дымящейся бересты, содранной когтями с ближайших берез, зажав ладони под коленями, и не замечали уже ничего — ни разведенных костров, ни веселого чаепития, ни песен под гитару, чуть не избили какого-то первокурсника с психфака за вопрос: “Не составите мне компанию в бадминтон?” — лучшие сыны России (в который раз!) были вырваны из домашних постелей и обречены на смерть в ледяной пустыне!

Света наградила участников галочкой только на платформе Белорусского вокзала. Каждого второго падающего от усталости ветерана, облепленного хвоей, ошметками паутины и ржавыми березовыми листами, в черных по колено, заледеневших штанах, она подозрительно допрашивала: “А что, разве ты ходил с нами? Что-то я тебя не помню… Может, ты только сейчас подошел?”

Мертвецы брели с трамвайной остановки в общагу и букетиками, собранными в лесу, несли в руках бутылки водки. Попарив ноги и нажравшись, я сутки спал или лежал лицом к холодной стене и не встал, даже когда баскетболистки-пятикурсницы со второго этажа приглашали на макароны с мясом. Думал я одно: не сдамся.

Первое занятие далось легко, стучи себе мячиком, я даже удивился, когда Света после “Закончили!” спросила: “Ну как ты?” — “Да нормально”, — и потерял сознание. Когда очнулся, Света стояла надо мной, уперев руки в боки: “И так каждый, кто приходит из армии. Чем они там занимаются?”

А вот первый зачет и последующие все… Мало посещать, еще и сдай нормативы: пробеги по диагонали — попади в кольцо, пробеги по кругу — попади, пробеги в паре, правильно прими мяч и попади, пробеги назад — правильно отдай, попади с точки штрафного — шесть из десяти, справа с угла — шесть из десяти, с левого угла — шесть из десяти, с трехочковой линии — шесть из десяти — я бросал целыми днями, умываясь потом, ну не попадаю я шесть из десяти, и что теперь — вон с журфака?! “Перебрасывай”, — командовала Света, а потом: “Завтра продолжим”, мне! — члену Союза журналистов с семнадцати лет, чье имя огромными буквами печаталось в газете “Московский железнодорожник”, — бросал мяч каждый день, бросал, бросал дотемна, две недели подряд, пока не забросил шестой из десяти, а потом и седьмой, и… Света заорала: “Да хватит!” — и с того попадания каждый семестр разломился на солнечную половину и кромешную тьму.

На свету мы спали, наслаждались и чудили и в какой-нибудь особенно беззаботный день, пообедав в пельменной напротив “Боровицкой”, лениво брели к факультету и, расположившись на завалинке под сенью, если память не изменяет мне, лип, рассматривали проходящих красавиц с вечернего отделения и поддразнивали возмущенно отводивших взоры отличников… Света всякий раз появлялась непонятно откуда, возникала сама собой на самом видном месте со своим свистком, как потерянная и возвращенная домовым вещь, с такой неожиданностью, что я невольно подскакивал с криком отчаяния.

— Отдыха-аем, — Света словно любовалась. — А я что-то не вижу тебя на занятиях.

— Все отработаю, — уверенно ни разу не получилось, я сипел.