Заур Зугумов - Бродяга. Воскрешение

Наутро я не мог подняться с нар, меня знобило как гада. Я старался пересилить себя и, когда понял, что это почти невозможно, вырубился на нарах. Как мы добирались до вокзала с немолодым уже мусором, как он усаживал меня в поезд, что-то объясняя начальнику состава, и все то, что было потом, я запомнил, как будто уже видел это в каком-то старом полузабытом фильме.

Очнулся я ночью от холода. Хотел было крикнуть кореша, но вспомнил, что нахожусь не в тюремном карцере, а на свободе. Сон, видно, приснился лагерный. Температуры, как ни странно, не было. Зато я был весь мокрым от холодного пота и трясся на верхней полке общего вагона как вошь на гребешке. Первое, о чем я подумал, так это о еде, а это был хороший признак и определенно вселял оптимизм. У меня в спортивных брюках было всего два рваных кармана и столько же в куртке, что там могло быть? Даже справку об освобождении — непременный атрибут всех освободившихся заключенных ГУЛАГа, — и ту сожгли мусора. Потихоньку спустившись с полки, чтобы ненароком не разбудить спящих пассажиров, я пошел к проводнице. Ей оказалась приятная русская женщина Валя, из первой Махачкалы, соседка моего кореша Шурика Заики. Тогда я еще не знал, что вот уже несколько месяцев, как его нет в живых. Он умер от кровоизлияния в мозг, но хотя бы на свободе. Его было кому и где похоронить. В ее купе я и провел время до утра, вдоволь напившись чифиря и рассказав почти обо всем, что со мной приключилось всего за один день. Как ни странно, она не была удивлена моим рассказом.

— Ох, Заур, Заур, сколько уж всего я повидала за двадцать лет работы проводницей, что меня удивить трудно. Ты не обижайся на меня, мы ведь с тобой земляки! Ешь, пей и чувствуй себя как дома. Иншалла, скоро доедем, а там, глядишь, оклемаешься, и все у тебя обязательно наладится.

Через сутки мы подъезжали к Махачкале.

— Как же ты в таком виде до дому-то доберешься, Заур? — спросила меня Валя.

— Да как-нибудь доберусь, ведь я уже дома.

— Нет, так дело не пойдет, на вот тебе двадцатку, бери такси и поезжай. А еще лучше, я провожу тебя.

Я еле отговорил ее от этой затеи, зная, сколько хлопот сваливается на проводниц, когда они подъезжают к конечной станции, к тому же если поезд идет из Москвы. Я прошел по составу до самого последнего вагона и выпрыгнул из него на ходу, когда поезд только начинал тормозить.

На мое счастье, на улице лил проливной дождь, народу на вокзале и в его окрестностях почти не было. Возможно, поэтому, поймав такси, на этот раз домой я добрался безо всяких приключений.

Здесь меня ждало горе и разочарование. В хате не было денег даже на хлеб. Да и сама квартира напоминала руины после нашествия орд Мамая. Все, что можно было продать, жена давно уже продала, лишь бы прокормить больную дочь. Старшая — Сабина — вышла замуж и уехала на Урал, на родину мужа, еще два года назад. Но все эти новости были сущей мелочью по сравнению с тем, что дочь умирала на руках у моей жены.

Старики мне сказали:

— Зная, как ты любишь ее, она ждала тебя, чтобы умереть.

И они, как всегда, оказались правы. Около месяца мы с женой боролись, как могли, за ее жизнь, но она угасала прямо на наших глазах и 30 октября умерла.

Я еще как-то мог описывать ее состояние в больнице после операции, но смерть собственного ребенка описать не в силах, поэтому опущу этот самый ужасный момент в моей жизни. Скажу лишь, что, узнав об этой новости, из Москвы приехали Харитоша с Леной, из Питера — Савва, которого я не видел целую вечность, о Лимпусе вообще говорить не стоит — он не отходил от меня ни на минуту. С ним вдвоем мы и несли дочь сначала до машины, а потом на кладбище — до могилы.

После ее смерти я впал в депрессию, и мне казалось, что уже незачем жить. Но менты так не думали. После смерти дочери, дав мне немного очухаться, как позже они разъяснили свои действия, через месяц меня вновь сажают в тюрьму за грехи многолетней давности, о которых я и сам давным-давно забыл.

Все происходило как в каком-то фантасмагорическом сне: то с корабля на бал, то с бала на корабль. Утром я пил с женой дома чай, а вечером уже чифирил в тюрьме «на сборке», минуя милицию и КПЗ.

— А зачем тебе туда, — втолковывал мне следователь Советского РОВД Шамиль Гаджиев. — Дело на тебя заведено пять лет тому назад, и тогда же была дана санкция прокурора на арест. Так что, Заур, все законно.

Да я и не возражал. Говоря откровенно, мне было уже все равно. Я так устал от всех этих встрясок и ударов судьбы, что впору накладывать на себя руки, но пока я их просто опустил. Если я скажу, что тюрьма — это мое лекарство от болезней и бед, меня, наверное, примут за идиота, но это почти всегда именно так. Тюрьма меня лечила от наркомании, от чахотки, от апатии к жизни (и не один раз), ибо здесь всегда происходит борьба за жизнь, и нетрудно догадаться, кто побеждает. Жизнь всегда берет свое…

Итак, в конце 1998 года я вновь оказался в тюрьме, на этот раз в махачкалинской, где не был уже около десяти лет. Подробно описывать это убогое узилище с дегенеративной администрацией во главе я не буду.

После столичных тюрем, даже с их камерами в башнях и «Кошкиными домами», вместе взятыми, она показалась мне просто склепом, чем-то вроде могилы. Порой я сидел на нарах и, усмехаясь, спрашивал себя же самого: «И как здесь люди могут находиться столь долгое время?»

Думаю, нет надобности говорить, что вокруг были арестанты, знавшие меня со свободы и понимавшие мое душевное состояние лучше, чем все психиатры, вместе взятые. Меня понимали и не мешали мне философствовать, а точнее, дурковать.

Вытащил меня из этого состояния, как ни странно, один молодой мусоренок — «дубак», выводя на прогулку. Я плелся, как обычно, не спеша, позади всех, когда, ткнув полуметровым ключом мне в спину, он прорычал по-звериному: «Пошевеливайся, придурок, или я тебе сейчас хребет сломаю!» В следующее мгновение этот урод уже лежал на полу. И откуда у меня только силы взялись для такого удара, я потом сам удивлялся, ведь весил я тогда чуть больше сорока килограммов. Но что бы и как бы там ни было, а после хорошего мордобоя я оказался в карцере и наконец-то пришел в себя.

Карцер махачкалинской тюрьмы — это самая настоящая клоака в буквальном смысле этого слова, даже рассказывать о нем противно, но без этого, к сожалению, не обойтись.

У стенки напротив двери, до которой было от силы три метра, пролегала канава с нечистотами, которые протекали изо всех камер карцеров. Они были специально расположены вдоль одной из стен этого убогого помещения, бывшего когда-то, в пору моей юности, когда в камерах еще стояли параши, огромным туалетом и умывальником одновременно. Сюда выводили арестантов камерами на оправку по два раза в сутки. Последний раз с Махтумом мы пробыли здесь чуть меньше десяти суток. Теперь, не знаю почему, мне дали пять.