Алексей Варламов - Все люди умеют плавать (сборник)

«Ты, ты меня обижаешь, — думала Ленка, но вслух не говорила, потому что говорить такие вещи вслух бесполезно: их либо понимают без слов, либо не понимают вовсе. — Боже мой, но зачем же он тогда все это затеял, зачем я ему потребовалась, если ему все равно? Да лучше б ты пил, проклятый, лучше б негодяем был, бабником, но хоть бы понимал. Что мне до твоей порядочности? Сварливая, ленивая, неблагодарная, избалованная жена, и опять я пришла к тому, от чего уходила, и опять я всем поголовно обязана. И свекровь вздыхает: бедный Славочка, как ему не повезло с женой, но он у меня порядочный и ее не оставит. Ах, так?»

Как-то вечером, когда генералы отправились в Большой, а Славик в соседней комнате сидел над диссертацией, Ленка, нарочито громыхая вещами и телефоном, вызвала такси и собрала Митю. Она все ждала, что Славик выйдет, почувствует, заволнуется, но он так и не поднял головы. Ленка вышла, хлопнула дверью и медленно, за руку с Митей, пошла к машине. Такси крутило по Москве, мимо университета, где она когда-то мечтала учиться, мимо Лужников, мимо ярмарки, Митя сопел, шофер искоса поглядывал на Ленку, но с ней не заговаривал, и она подумала, что все это уже было, и точно так же крутило ее по Москве, и сколько так будет крутить, одному Богу известно.

Мать была дома. К появлению дочери с внуком она отнеслась очень сдержанно, если не сказать неприязненно, но Ленку это заботило мало. Здесь по крайней мере ее дом, здесь она прописана и сама себе хозяйкой будет. Поздно вечером позвонила генеральша.

— Да, да, Леночка, это не телефонный разговор, я сейчас приеду.

И в самом деле приехала. А ты-то где, муженек? Выяснилось, что муженек на Ленку осерчал и требует, чтобы она сама явилась к нему с повинной, что-де за дела, он себе такого не позволяет.

— Леночка, голубушка, мы люди простые, если тебя чем обидели, прости нас. Тебе трудно, а мне, думаешь, легко было? Пока в Москву перебрались, дослужились, сколько мыкались, таскались, глухомань, муж на службе, пойти некуда. И только к одному месту привыкнешь, сразу на новое. На Дальнем Востоке, на Урале, в Казахстане… Я ведь тоже думала: брошу все, уеду, не могу так больше. Это ничего, Леночка, это так надо, ты поживи тут чуть-чуть и возвращайся. Потерпи, Леночка, ради себя не можешь, ради Мити потерпи. Что поделаешь, бабья доля такая: мужик в делах, потом дома, а у нас целый день служба, и никто этого не понимает, ни один мужик.

Генеральша была высокопарна, но искренна. Ленка слушала ее внимательно, хотя злилась на себя за эту внимательность.

— Я ведь понимаю, Славик мой эгоист порядочный вырос. А что ты хочешь, один был, вот и избаловали. Ты потерпи, мне ведь хуже было. Я университет окончила, наукой заниматься хотела, а всю жизнь в гарнизонной библиотеке проработала. А у тебя все будет, хочешь учись, хочешь дома сиди, летом на дачу будем ездить. Еще себе ребенка родишь. Ты что надумала-то, дуреха? Ты ведь не ему, себе жизнь поломаешь. Послушай меня. Я тебе зла не желаю.

Но Ленка поняла, что никогда у нее со Славиком жизнь не наладится, и подала на развод.

Началась у нее жизнь — чем хуже, тем лучше.

Ждать помощи от матери не приходилось, ребенка никуда не брали, и Ленка пошла работать в детский сад: и работа будет, и за Митей присмотрит. Сад был недалеко от дома — ведомственный.

Заведующая, дама уже в годах, но хорошо сохранившаяся, чем-то похожая на генеральшу, долго расспрашивала Ленку про ее, как она выразилась, обстоятельства, про причины развода, с сожалением вздыхала, что образование у Ленки хоть и педагогическое, но незаконченное, спрашивала, как она жить дальше собирается, как институт кончать. Ленке все эти участливые разговоры были неприятны, она была уже сама не рада, что ввязалась в это дело, и хотела ответить что-то резкое, уйти, но заведующая поспешно сказала, что она им подходит, ее берут, конечно, не сразу на должность воспитательницы — пусть вначале поработает нянечкой и осмотрится.

И пошла Ленка в сад мыть посуду, полы, туалет. Первое время гора с недоеденной пищей, уборка туалета вызывали у нее отвращение, но скоро она к этому привыкла и работала почти машинально. Через месяц ей дали группу, но без няни, и ей по-прежнему приходилось мыть полы и посуду. Все так работали — одинокие несчастные бабы, которым некуда было деть своих детей. Многие увольнялись, а кто-то свыкался и работал всю жизнь. Хлебнула Ленка в этом садике изрядно: и грязи, и сплетен, и свар из-за игрушек, из-за родительских денег, натерпелась от комиссий и министерских проверок. Педагогом она была, видно, никудышным — дети ее не слушались, кричали, она пыталась быть с ними поласковее, но они еще больше садились на шею, носились как угорелые; то и дело приходила невзлюбившая ее за строптивость методистка в хрустящем белом халате и тыкала за то, что неправильно заполнен журнал, дети опаздывают на занятия в бассейн, родители в претензии. Потом во время ее смены у одной из девочек украли шубу, и пришлось платить. Потом что-то еще, еще, она чувствовала, как превращается в обыкновенную склочную бабу, сплетничает, таскает домой несъеденные котлеты и опускается ниже и ниже. Как я сюда попала, думала. Знать бы, чем кончится блестящий институт, к чему придешь ты, генеральская невестка, девочка из хорошей семьи. И осталось ли в ней хоть что-то от той девочки, завороженно бродившей по Замоскворечью? Как же бездарно сложилась жизнь! А кого винить? Славика, себя, родителей, генеральшу? Мать ее осуждала, непутевая девка выросла, то из дому ушла, то с мужем развелась, позор! Развелась? У женщины должен быть любимый муж, понимаешь, мама, любимый, это самое главное. А все остальное — квартира, заработки, шмотки — это только остальное: хорошо, если есть, и черт с ним, если нет. Но так она говорила только себе, а про мать думала: что тебе объяснять, любимый или нет, у вас все по-другому было, раз замуж вышла, впряглась, значит, любимый, и говорить тут нечего — тяни давай. Может, так и надо, но я так не умею, я другая, и это надо обязательно понять и не осуждать меня.

Но однажды мать пришла к Ленке в неурочный час, встала в дверях, строгая, прямая, и вымолвила:

— Мне, доченька, сон был. Отец велел тебя простить.

И Ленка, растерянная, глупая Ленка в своем стареньком халатике, села на кровать и заплакала. А потом проснулся Митя и тоже заревел; они кинулись его успокаивать, и, пока мать укачивала внука, Ленка уже не плакала, а всхлипывала и думала о том, что мать все это время не могла простить ей смерть отца. Потом сидели на кухне, и каждая думала о своем, но на самом деле об одном и том же, и мать стала говорить, что последние два месяца, когда Ленка выходила замуж, отец лежал в больнице, но велел, чтобы она ничего об этом не знала. И ради того, чтобы прийти на свадьбу, он специально уходил из больницы, и никто его там не удерживал, потому что это уже было бесполезно. А Ленка сидела и пыталась вспомнить, каким был отец на свадьбе, во что был одет, но помнила только генеральский мундир с двумя желтыми звездами и длинный, будто бесконечный, стол. И голос матери, повторявший одни и те же слова: