Алексей Варламов - Все люди умеют плавать (сборник)

Разговаривали с ней дома мало. Хозяину — начальнику средней руки, человеку болезненному и замкнутому, все это было, похоже, сильно не по душе, он избегал ее, здоровался, не поднимая головы, и ни о чем не спрашивал. А мать молча и неотступно следовала за ней и следила, чтобы она гуляла, ела печенку, яблоки и грецкие орехи, не курила и ходила к врачам. Это были совсем другие врачи — предупредительные, внимательные, они тщательно ее ощупывали, осматривали, взвешивали, заставляли каждую неделю сдавать анализы. Но во всей этой заботе ей чудилось что-то гадкое. Ее как будто превратили в животное наподобие коровы, с той лишь разницей, что корову в семье любят и ласкают.

Она страдала от пустых дней, иногда ездила в Капотню и встречалась с соседкой, жаловалась ей что зря ушла с работы, зря отдала его матери паспорт, и просила совета, что делать, но соседка замкнулась, и она не могла понять, в чем дело.

На пятом месяце ей сказали, что надо лечь на сохранение, потому что из-за прежних абортов у нее может случиться выкидыш, и она облегчением легла, только бы не видеть этот постылый дом. Раз в неделю ей передавали объемный пакет с соками и фруктами. Относились к ней врачи не так, как к другим женщинам, и это было ей непривычно.

Она тосковала от однообразия, медлительности времени и отсутствия развлечений. Читать не любила, телевизор смотрела мало и чаще всего сидела у окна и бездумно глядела на лесопарк, где катались разноцветные лыжники. К другим женщинам приходили мужья, стояли под окнами, махали руками и кричали, толпилась очередь у вечно ломающегося автомата, возникали перепалки с персоналом, загоняющим всех по палатам. А ей звонить было некуда и ждать некого. Она чувствовала себя вполне сносно, но домой все равно не просилась. Здесь все-таки было легче, и потом эта больница напоминала ей общежитие.

Она никому о себе не рассказывала и, если лезли в душу, уходила. Раз только ночью, когда не спалось и жутко захотелось курить, вышла в коридор к дежурному врачу. Там сидел скучный, вялый мужик. Стрельнула у него сигарету и чуть не расплакалась. После двух затяжек помутилось в голове, и она пошла в палату, напоследок пожалев мужика — как же ему бедному все обрыдло, еще больше, чем ей.

Однако постепенно в ее душе что-то изменилось. В положенное время ребеночек зашевелился, живот стал расти, и она почувствовала, что в ней просыпается нежность к этому крохотному существу. И если прежде она была равнодушна к тому, доносит или нет, то теперь превратилась, как все вокруг, в сумасшедшую мамашу, переживала из-за того, что он слишком сильно толкается или, наоборот, затих, из-за того, что у нее повышенный тонус матки и не в порядке анализы. Она жадно выспрашивала врачей, участвовала в бесконечных разговорах беременных об осложнениях, аномалиях, пороках, патологии, стафилококке, околоплодных водах, плаценте. Она боялась родов, боялась, что к ней вдруг не подойдут, забудут. Она ждала теперь своего маленького, как не ждала никого и ничего в жизни, а о том, что ждет его и ее в этом мире, старалась не думать.

Он родился сырой и ветреной апрельской ночью. Родился быстро, ее едва успели отвезти в родовую. Особой боли она не испытала и теперь лежала, слушала, как воет ветер, и беззвучно плакала, оттого, что ей было очень хорошо, и еще оттого, что его больше в ней нет. Потом она уснула и проснулась, услышав за дверью голоса. Подумала, что сейчас ей принесут его, но дверь отворилась, и она увидела заведующую отделением и ту, что так и осталась в ее сознании «его матерью».

Странно, она все это время совсем не думала ни о его матери, ни о нем, точно этот ребеночек был только ее.

Заведующая смотрела в сторону, а его мать, не мигая, как в тот раз в общежитии, — на нее.

Она попыталась улыбнуться, но улыбка не получилась.

— Сейчас ты напишешь заявление, что отказываешься от ребенка, — произнесла его мать спокойным голосом.

— Нет, — сказала она, — ни за что.

— Ты сделаешь это.

— Нет, — повторила она отчаянно и посмотрела на заведующую, но та не поднимала глаз.

— Ты не хотела этого ребенка, — продолжала его мать. — Если бы не я, ты бы убила его. Это ребенок не твой.

— Он мой! — крикнула она.

— Это ребенок моего сына. Рожай детей, от кого хочешь, и делай с ними, что хочешь. Но у ребенка моего сына должны быть дом и нормальная жизнь.

— Я не буду ничего подписывать.

Она почувствовала себя такой усталой, что сил сопротивляться и возражать больше не было.

Его мать повернула голову к заведующей, и та, словно по команде, но по-прежнему глядя в сторону, певуче заговорила:

— Может быть, действительно так будет лучше. Ребеночек слабенький, сердечко у него неважное. Ему уход нужен, лечение, а вам, видите, даже негде жить. Куда вы с ним пойдете? Пусть лучше побудет пока у бабушки.

Она вспомнила соседку, ее горькие и пустые глаза и заплакала. Она плакала долго и не могла успокоиться. Вошла медсестра и сделала ей укол. Его мать и заведующая все это время сидели и ждали.

Наконец она подняла голову и попросила:

— Принесите мне его.

— Лучше не надо, — сказала заведующая.

Она уехала в большой город на юге России. Поселилась в общежитии, стала работать маляршей, и опять ей давали хорошие заказы, платили сверху, опять она работала одна. Ей пообещали дать квартиру и постоянную прописку. Здесь было вообще как-то легче, чем в Москве, но она об этом не задумывалась. Она почти ничего себе не покупала, ела в столовой и все оставшиеся деньги откладывала на книжку.

Однажды за столиком в столовой она услыхала разговор двух теток. Говорили о том, что в последнее время в роддомах все чаще отказываются от детей.

— Да я таким сучкам не знаю, что бы и делала. Штамп бы хоть в паспорте какой ставила. Пусть люди знают.

Тетка показалась ей (или так захотелось, чтобы показалась) похожей на его мать, и она с размаху выплеснула ей в лицо чай.

То ли чай был очень горячий, то ли тетка не из простых, но ей дали пятнадцать суток за хулиганство, и когда она снова вышла на работу, бригадир укоризненно сказала:

— Что же ты? А мы тебе ордер хотели дать в следующем квартале. Теперь придется ждать.

Прошло несколько лет. Квартиры ей по-прежнему не давали, потому что жилищное строительство пошло на убыль, зато появилось много кооперативов, малых предприятий и частных фирм, и стало больше заказов.

Однажды она работала на квартире у одного богатого армянина. Армянину было за шестьдесят, жил он один — семья его осталась в Армении, и когда он предложил ей поселиться у него, она согласилась.

Он относился к ней очень заботливо, давал без счета денег и в постели своей нежностью и беспомощностью напоминал студента. Он ничего не спрашивал ее о прежней жизни, и она была ему за это очень благодарна. Порой ей даже хотелось рассказать ему о том, что в Москве у нее остался ребенок, и какие бы богатые подарки она ни получала, как бы он ни баловал ее, она все равно несчастна и ни на минуту не забывает того, что с нею случилось в апрельский день, когда она вышла из роддома одна. И чем больше проходило времени, тем больше это в ней болело. Но она сдерживала себя и точно чего-то выжидала, а потом, в каком-то бессознательном порыве, собралась и, не сказав ему ни слова, поехала в Москву.