Ольга Лукас - Бульон терзаний

Ядвига презрительно фыркнула и вышла из переговорной, неслышно прикрыв за собой дверь.

– У шкафов фамилий не бывает, это ты заработался, сынок, – спокойно отбил атаку Петр Светозарович. – Отдохни, а потом покажешь мне то, что придумал и забраковал. Ну, уважаемый, мы свободны?

Владимир посмотрел на часы. До репетиции бала оставалось еще двадцать минут, но княжны все в сборе, и Ядвига, наверное, курит на лестнице и скоро вернется.

– Да, на сегодня – все. Постарайтесь, пожалуйста, не растерять то, что мы с вами создали. Елена – интонации и помедленнее. Ульяна – замечательная пластика, но говорить надо громче. Петр Светозарович. Соберитесь, пожалуйста. А с вами, Эдуард, нам, наверное, придется встретиться отдельно. У вас главная роль, много больших монологов.

– Я готов, – ответил тот, – жду ваших указаний.

– Хорошо. Нина сообщит каждому, когда будет следующая репетиция.

Владимир распрощался со всеми и вышел на лестницу. Ядвига действительно была тут; она уже докурила сигарету и смотрела, как крупные капли дождя падают на оконное стекло и стекают вниз.

Всякий раз, когда Владимир видел ее, ему подсознательно хотелось как-то выслужиться. Не потому, что она жена директора. И не потому, что она женщина. Даже не потому, что она – красивая, элегантная женщина. Просто какая-то сила толкала его к ней, и он заводил разговор. После каждой такой беседы чувствовал себя дураком, клялся, что без серьезного повода больше никогда с Ядвигой не заговорит, но клятвы мгновенно забывались. А иногда она первая обращалась к нему.

– Вот не знаю, как провести завтрашний вечер, – задумчиво сказала Ядвига. – У мужа деловая встреча, а мне так хотелось выйти в свет.

– А у нас в театре завтра как раз «Зойкина квартира». Я там играю. Хотите… хочешь посмотреть? Я оставлю билет.

– Положим, купить билет я пока еще в состоянии.

– Но я пригласить просто…

– К тому же «Зойкину» я смотрела летом, у Серебренникова. Ты, кстати, видел?

– Да, но это другое…

– Неужели у вас лучше?

– При чем тут «лучше», «хуже»? Бабочка лучше воздушного шара или хуже?

– Смотря какая бабочка. Смотря какой шар. Значит, ваш спектакль хуже. Был бы лучше – ты бы так прямо и сказал, а не придумывал сравнения с бабочками.

– Если тебе так хочется думать – да, у нас отвратительная постановка, жуткие декорации, гнусный свет, про игру актеров вообще промолчу! Особенно омерзителен тип, который играет графа Обольянинова.

– Зачем эти обиды? Не надо. Может быть, у вас и в самом деле неплохой спектакль. Просто мне хочется чего-то другого… А ты Обольянинова, значит, играешь?

– Играю, – буркнул Владимир.

– Того самого, который «не называйте меня маэстро»? Похож. А какой шикарный Обольянинов у Серебренникова!

– Обалденный, – коротко ответил Владимир, щелкнул зажигалкой и отошел в сторону.

Вот почему она с ним так? С этой минуты – больше никаких разговоров об отвлеченном!

Ядвига удалилась. Через десять минут, проходя мимо репетиционного зала, Владимир услышал ее энергичный голос:

– Что ж вы все такие зажатые? Плеткой вас, что ли, стегать? Вы пришли на бал, танцевать. Не стены подпирать! Не мужиков клеить! Не платья показывать! А танцевать. Это маменьке надо всех выдать замуж. А вы – молодые, здоровые девушки, вам скучно сидеть дома, вы там сидите и слушаетесь старших. А тут – бал, где вы можете показать себя. И старшие вас не перетанцуют. Но вам наплевать, смотрят они сейчас на вас или в свои карты. Вы – главные, ради вас устраивался бал, ради вас вертится мир. Почувствуйте это и тогда сможете расслабиться.

«А это идея, – подумал Владимир, – внушить каждому, что он – главный. Больше будет ответственности».

Вечером он не удержался и позвонил Стакану. На этот раз старый друг сам подошел к телефону.

– Как здоровье? – поинтересовался Владимир.

– Лучше, чем у многих, – самодовольно сообщил Стакан. – Наша бриллиантовая теща позвонила продюсеру канала и велела повлиять на сценаристов. Чтоб они поаккуратнее писали роли. В соответствии с возрастом артистов. Теперь лафа. Вчера в джакузи валялся, а потом мне массаж делали. Пять дублей. Такие девочки! А сам-то как?

– Нормально. Ты мне скажи, преподаватель сценической речи. Ты что преподаешь Петру Светозаровичу?

Чему ты его учишь? Он по бумажке прочитать – и то не может.

– Да ничему я его не учу. Что ты, Виленыч, как маленький, ей-богу.

– Что значит – не учу? Он же тебе платит за это!

– Платит за это. А на самом деле ему просто не с кем выпить, поговорить по-человечески.

– Так он тебе платит, да к тому же еще наливает?

– Да. Тяжела участь преподавателя сценической речи. Приходится за жалких двадцать тысяч в месяц пить с ним по два часа в неделю и выслушивать такую муть! Такую!

– Какую? – насторожился Владимир.

– Не скажу. За что-то же он мне все-таки платит. Будем считать, что за молчание.

Владимир вздрогнул. Вернулись его давнишние подозрения о криминальном характере мебельного бизнеса.

– Расслабься, Виленыч, – сказал Стакан, – ты какой-то пугливый стал. Все в рамках Уголовного кодекса. Но такая несусветная чушь и скука смертная!

«Все же странно, – думал Владимир, доедая яичницу, – если каждое утро я ем примерно одно и то же, в одно и то же время, сидя на одном и том же месте, над головой в это время звучат одни и те же гаммы, и ничего не меняется, кроме времен года за окном, то почему каждый мой день не похож на предыдущий? Я совершаю привычные, одинаковые движения, допиваю кофе, встаю из-за стола, иду мыть посуду. Это как хорошо выученная роль, которую я играю ежедневно. Но в какой-то момент происходит сбой, и дальше я уже вынужден импровизировать». Владимир решил, что сегодня он поймает этот момент и полностью его осмыслит. Вот он помыл посуду, идет в спальню, где на столе лежит распорядок дня. Пока что все происходит в соответствии со сценарием. Смолкли гаммы над головой – значит, время к двенадцати. Точно, часы показывают 11:43. Он всегда в это время сверяется с хронометром. И тут Владимир вспомнил про отрывной календарь для Петрушки, который он обещал найти. Вовремя вспомнил – сегодня как раз очередная репетиция. Он отвезет календарь в офис, сдаст Нине под расписку и сбросит с себя этот груз.

Календарь лежал на антресолях – пришлось лезть за стремянкой. Стремянка стояла за шкафом в спальне, в самой глубине. Вдобавок там обнаружился давно утерянный пыльный носок и «картина» – подарок Аниного возлюбленного художника. Картину он нарисовал специально, за одну ночь – в благодарность за то, что Владимир Игоревич приютил у себя дома два стенда с комиксами. По мнению Владимира Игоревича, комиксов было более чем достаточно, и не стоило утруждаться, рисовать до самого утра. Тем более что особенного старания в исполнении «картины» он не обнаружил. В центре холста помещалась птица, нарисованная как-то по-детски наивно. Чтобы зритель понял, что это за птица, у нее над головой было написано «чайка». Чтобы понял даже самый недогадливый зритель, от слова «чайка» к голове птицы вела кривая стрелка. На спине у птицы стоял кукольный столик с самоваром, за ним сидели люди, тоже довольно безыскусно нарисованные, и пили чай с баранками. Один человек висел в малярной люльке и выводил на крыле бедной птицы какие-то неразборчивые каракули. Другой человек стоял, как на ходулях, держась руками за чаячьи ноги и корчил рожи. Третий большой сапожной щеткой начищал птице перепончатую лапку. В пустом левом углу, в кресле-качалке, укрывшись газетой, спал старичок. Владимир подумал, что надо найти вместительный полиэтиленовый пакет и убрать туда картину. И вешать ее на стену перед приходом Ани.