Михаил Веллер - Бомж

В школе нам раздавали брошюры «Это мешает нам жить». О вреде онанизма. И все продолжали заниматься онанизмом, но теперь уже страшно терзались, что это вредно, порочно и мешает нам жить. Школа вообще умеет портить удовольствие от жизни. Потом оказалось, что это называется самоудовлетворение, и совсем не вредно, а наоборот, нормально и даже полезно. Облегчение людям наступило страшное. А пользу даже трудно переоценить. Во-первых, это крайне гигиенично, передача инфекции исключена. Во-вторых, экономически ничего не стоит и не влечет никаких социальных обязательств и проблем. В-третьих, это обеспечивает абсолютную свободу личности в области секса. И в-четвертых это дает максимальный выбор партнеров, позиций и любых сексуальных фантазий: на это человеку и дано его огромное воображение.

Иногда я думаю, кто заселит страну, когда мы все сдохнем. Для китайцев и мусульман это будет большой праздник.

Чем мы хуже корейцев, в конце концов. Если ты жрешь то, что и собака не станет, почему не сожрать саму собаку. Тем более что летом шашлыки в Парке культуры Сахарова продают из свинины и баранины, так вот свиные из свинины, это правда, а бараньи из собачатины. Отвечаю. Они их заманивают в свою кухню-подсобку и там разделывают.

Это я пытаюсь оправдываться. Есть все-таки что-то нехорошее в том, чтобы сожрать лучшего друга человека. Каннибализм-лайт. Следующий этап — сожрать самого человека. Человека, по крайней мере, честнее. Он это заслужил.

Бродячая собака — тяжкое зрелище. Я лично смотреть им в глаза не могу. Хотя они твой взгляд ловят, чтобы свой отвести и завилять хвостом. Быстрым взглядом в глаза они тебя сканируют. Всячески демонстрируют свою зависимость, миролюбие, готовность подчиниться. И слабую надежду, даже без просьбы — вдруг чего дашь, так большое спасибо. А нет — так извини, и не надо. Только не бей меня, не гони, я хорошая.

Они мне напоминают наших граждан на приеме в официальном учреждении. Родные души. Тоскливо делается. Нас жрут, мы жрем. Круговорот веществ в природе называется.

Сидим мы, значит, в Промзоне в курилке, там даже три скамеечки и бочка в центре сохранились, и разговариваем. Седой мировую гибель пророчит, Белинский листает какой-то ветхий учебник по сопромату, Федя всех слушает, и еще Капитан с нами был. Со здоровым фингалом. Он вообще со свалки, его Пугач за свитерок зажатый отоварил и прогнал. У них типа коммуны с диктатором.

— Ничего, — говорит, — пару дней покантуюсь и вернусь. Пугач вообще отходчивый.

И тут идет собака. Обычная бурая кудлатка. Посмотрела, остановилась и изменила направление — в сторону порысила. И оглянулась на свою беду — у нас консервная банка, пакетик из-под еды: жратвой пахнет.

Капитан ей почмокал и кусок хлеба протягивает. И дура несчастная пошла на этот кусман. На передние лапы слегка присела, шею прогнула и смотри снизу исподлобья. Заискивает. Но вплотную приблизиться остереглась. А жрать, судя по всему, хочет — аж собой не владеет.

Он ей кусок бросил, она поймала на лету, а он тихо, ровно говорит:

— Жареная горячая отбивная. Каждому от пуза. Давайте у кого что есть, только тихо, без резких движений.

И Федя медленно подал ему завернутую в пленку сырую сосиску. Капитан ее осторожно развернул и протягивает. Разломил пополам и на ладони дает. А она тянется. И сняла.

Я говорю:

— Эту шерсть пилить — только бритва возьмет. На хрен она тебе сдалась.

— Зима скоро, ее другие собаки съедят, какой смысл, гуманист хренов, — он отвечает.

Белинский от книжки оторвался:

— У вас на свалке все живодеры. Уроды. Ты посмотри на нее! Я ее есть не буду.

— Ладно, будешь жевать и сплевывать. Или Пирамиде отдавать. Вот зимой сдохнете — эти собачки сами вас съедят. Борьба за существование, уроды!

И протягивает ей левой рукой другую половинку сосиски, а правой тянется погладить. И погладил: вцепился в шерсть и тут же оказался на ней верхом, зажал коленями. И всем весом к земле прижимает.

— Держи! — кричит, — задние лапы держи!

А вот ни хрена-то никто не пошевелился. Нет, Федя пошевелился: своими граблями стиснул ее сзади. А псина визжит отчаянно и выкручивается.

— Питекантроп долбаный! — кричит Седой. — Да отпусти ты ее, я тебе полпачки печенья отдам! — Но с места не встает.

Как же, думаю, этот урод ее резать-то будет? Или задушить решил? А это противно, она обгадится, жрать ее потом…

А он левым локтем зажимает ей шею, а правой рукой достает из кармана гвоздь и всовывает ей в глаз. Дернула она два раза лапками, и затихла, бедолага.

— Ты здесь-то не свежуй, — сказал Федя. — Мы здесь отдыхаем. В сторону отойди.

Капитан оттащил тушку под стену, а мы развернулись и смотрели.

Он вытащил хозяйственный нож с пластмассовой ручкой и потемневшим лезвием, поплевал на обломок кирпича, поточил. И стал отпиливать собаке голову. Темной крови было на земле совсем немного. Он отпилил, поднял за ухо и отставил в сторону.

Белинский вдруг сказал:

— А интересно, как готовят собак корейцы? Надо почитать. Наверняка же есть много книг по корейской кухне.

А Капитан отвернул рукава; нож в правой руке; вложил лезвие между указательным и средним пальцами левой, как в ограничитель, только сантиметра два острия торчало, и взрезал брюхо от грудины до хвоста. Запустил руку и вырвал легкие вместе с трахеей и пищеводом. Потом выгреб кишки. И оттащил тушку в сторону. Провел разрез вверх до горла, а потом вдоль внутренней стороны лап до центрального разреза. Отложил нож и одной рукой стал край шкуры оттягивать, а кулак другой всовывал между шкурой и мясом, разделяя их. Ободрал. Умело так ободрал!

А мы молча сидели и смотрели.

Он поднял безголовую окровавленную шкуру с хвостом и заржал:

— Кому на воротник? — И откинул.

— Пакет чистый подайте, — скомандовал он, и Федя принес ему пакет и постелил. Капитан стал срезать куски мякоти и складывать на пакет.

— А кто за бухлом-то побежит? — руководил он уверенно. — Хавку я обеспечил царскую!

Никто не ответил и не посмотрел. Не вытанцовывалось ничего.

— Ну че сидите? — крикнул он нам. — Огонь-то сделайте!

Я пошел в ангар раскладывать костер, прихватил кусок поддона. Седой пожал плечами и присоединился.

Ну что. Нажгли досок, между двух железных коробов положили ряд арматурин, а на арматурины те были нанизаны шашлыки, вполне обычного вида. Темно-красное мясо. Которое на глазах светлело, а потом делалось коричневым. Запах, конечно, обалденный пошел, прямо желудок заволновался, в хорошем смысле.

— Эх, лучка бы, — прищелкнул Капитан.

Н-ну — ели без лука, без помидор, без хлеба, но главное — без водки. Без любого бухла. Ароматное, горячее, удивительно сытное мясо.