Лия Флеминг - Забытые письма

Она не позволит ему заново пережить мучения последних месяцев, что бы ни говорили проповедники. Любовь между мужчиной и женщиной священна и благословенна, и неважно, есть на них обручальные кольца или нет. У людей, как и у животных, тоже есть инстинкты, отрицать их нельзя, и теперь она нужна Гаю больше, чем когда бы то ни было. Она больше не подведет его, ни за что.

К ней пришло понимание: за любовь надо расплачиваться. Любовь означает риск и самопожертвование. Разлука с Гаем лишь укрепила ее чувства. Он должен знать, что она молится за его выздоровление.

В рождественских красно-бело-зеленых тонах Ватерлоо-хаус смотрелся очень нарядным – гирлянды остролиста с сочными ягодами оплетали лестничные перила; елка, только что срубленная в рощице у реки, была украшена миниатюрными свечками и блестящими безделушками. Выпал снег – немного, ровно столько, чтобы чуть припорошить землю, словно сахаром. Хестер не могла нарадоваться – Гай возвращается домой, оба ее мальчика будут рядом с ней в это первое Рождество без Чарльза. Пусть только этот страшный год поскорее останется в прошлом!

Гай окреп достаточно для того, чтобы перенести поездку на север, – с него взяли слово, что ни при каких обстоятельствах он не останется в непроветриваемом помещении, окна должны быть распахнуты, как бы ни было на улице холодно. Грудь будет регулярно прослушивать доктор, а диета предписана исключительно жидкая – это единственный способ смягчить разрушительные последствия травмы, нанесенной хлорной атакой желудку и легким.

За сыном Хестер отправила Бивена. Нельзя подвергать Гая железнодорожной поездке, мало ли какому микробу приглянется он, в станционных толпах столько грязных солдат!

Постояльцы-офицеры все разъехались на Рождество по домам – к вящему ее облегчению, и она совсем не торопила их возвращение, пока Гай будет дома. До чего же славно снова оказаться всем вместе! Она не пожалеет ничего, лишь бы это Рождество стало лучшим в их жизни.

На первом же медицинском осмотре врач предписал Гаю дополнительный отпуск – слабость его здоровья была налицо.

– Но они ведь не собираются потом отправить его обратно на фронт! – вскричала Хестер, когда доктор Мак заглянул к ней с рецептами для Энгуса.

– Ваш сын везунчик, организм у него молодой, крепкий, он оправится, нужно лишь время, – уклончиво произнес он, видя ее тревогу.

– Да, но что будет дальше? Кто знает, вдруг удача изменит ему?

– Постарайтесь не волноваться. Мы о нем позаботимся, проследим, чтобы все его жизненно важные органы восстановились как следует, свежий воздух творит чудеса в подобных делах. Не давайте ему замкнуться на этой болезни, и все будет отлично. Да и юному Энгусу полезно побыть в обществе брата. Он так изменился с тех пор, как вы открыли лечебницу для офицеров! И вы все заслужили немного отдыха. Слишком уж много печали принес нам всем уходящий год, – сочувственно промолвил доктор.

– Да, да, вы правы, – рассеянно отозвалась Хестер на его горестный тон. Не стоит позволять людям видеть тебя в минуту слабости, но нынче Рождество, время быть щедрым к ближнему своему.

– Готовите домашний праздник? – продолжал доктор Мак, явно напрашиваясь на приглашение.

– Да, но, как вы и рекомендовали, никаких деревенских, не стоит смешивать, – ответила Хестер, мягко препровождая его к дверям. – Желаю вам счастливого Рождества! – проговорила она на прощанье, недвусмысленно распахнув створку двери.

– И вам того же, и удачиста драга свалита на вас!

– Прошу прощения, на каком языке вы это сказали?

– Шотландский, леди Хестер. Пусть вам сопутствует удача в одна тысяча девятьсот семнадцатом году!

– Благодарю вас, уж я постараюсь, чтобы она не обошла нас стороной. Тысяча девятьсот шестнадцатый оказался для нас не лучшим годом.

А теперь ей пора заворачивать подарки для мальчиков: каждому по биноклю и записной книжке в кожаном переплете, нарядный тренчкот от королевских «Трешер и Гленни» для Гая, элегантный твидовый жакет от «Харрис» для Энгуса и новый томик его любимого Джона Бакена. Ну вот, все как прежде, словно вернулось детство.

Она не могла дождаться, когда же начнется праздник – с его торжественной церковной службой во славу рождения Господа. А на день подарков они приглашены к Дафне Беллерби. Там соберется столько милых девчушек! Мальчики наконец смогут потанцевать. И никаких больше ухаживаний за местными девицами. Нет-нет, пора запустить ее принцев в светское общество, и поглядим, как красотки сами будут падать к их ногам. Ах, до чего это будет весело!

Гай проспал почти всю дорогу до Большого северного шоссе, хотя Бивен несколько раз останавливался чинить проколотое колесо – как ни странно, всего четыре раза. А Гай всякий раз ждал в машине и ничем не мог помочь. Поднимать тяжести ему нельзя, а морозный воздух вреден для легких. До чего же ему осточертела эта проклятая немощь! Всякое усилие дается с неимоверным трудом. Да уж, последний медицинский осмотр – чистейший фарс, он едва дотянул до нижней границы каких-то там показателей, но по бюрократическим правилам откладывать осмотр было нельзя.

Он глядел на коричневые поля и высокое небо Линкольншира и чувствовал, как волнение его нарастает. Скорей бы увидеть родные холмы, зеленые долины, где воздух словно поскрипывает от мороза и пахнет торфом.

В кармане у него лежало письмо Сельмы, полное тревоги. Энгус передал его как открытку от всех деревенских, не зная, что письмо только от Сельмы. Никто не сообщил ей, что он в госпитале, между жизнью и смертью, и он был просто вне себя от ярости, узнав о таком неслыханном упрямстве матери. Ничего, он наконец возвращается домой и уж как-нибудь да увидится с Сельмой, пусть бы ему пришлось ползти к ней на животе.

В Стэмфорде они остановились «У Георга» перекусить и немного передохнуть, заправить машину и запасные канистры бензином на случай, если дальше не будет заправок. Гай жалел лишь о том, что пока слишком слаб, чтобы противостоять матери в ее совершенной неготовности смириться с существованием Сельмы. Он боялся, что должен будет предпринять что-то совсем из ряда вон выходящее, и только это поможет матери прозреть и ослабить хватку, с какой она пытается ограждать его частную жизнь от всего, по ее мнению, наносного.

Она умница, не отходила от него в палате в те первые дни, помогла ему собраться с мужеством и пережить боль, слабость, страх удушья. Но вскоре начала отдавать распоряжения сиделкам, и он не раз подмечал, как они с облегчением переглядываются после ее ухода. И ему становилось неловко – его явно держали за маменькина сынка.