Лия Флеминг - Забытые письма

– Да уж, это не ваш любимый Руди Валентино, а? И этот грим… Вот здорово будет, когда появится звуковое кино! Со звуком фильмы будут более интересными, как вы думаете? – рассуждала Эсси.

У Хестер не было суждения по этому поводу. Она лишь думала, что не такой уж большой жертвой с ее стороны будет, если она никогда больше не увидит кинокартины о Диком Западе. Но Эсси любила так вот побаловать себя походом в кино в свой выходной.

Дому пришлось пережить новую волну вдохновенной реанимации – Эсси разошлась не на шутку и даже потребовала, чтобы Хестер убрала с глаз все драгоценные фарфоровые и серебряные шкатулочки и заперла их в ящике в подвале.

– Лишняя осторожность в наши дни не помешает, – настаивала Эсси. – У вас такой прекрасный фарфор, такой хрусталь, мне не хотелось бы, чтобы что-то пропало.

– Но нашими гостями будут люди с положением, – возразила Хестер.

– С положением или без, а не стоит расставлять перед ними хорошенькие безделушки. К чему вводить человека в искушение?

Эсси пеклась о доме, словно он был ее собственным. Ей не принадлежало здесь ничего – только воспоминания и письма, но она чистила и скребла, выколачивала коврики, развешивала их после стирки на веревке – словно строила в ряд провинившихся школьников. Перестелила каждую спальню, по очереди проветрила все комнаты.

Как-то днем Хестер застала ее в комнате Гая. Эсси сидела на кровати.

– Я хотела бы кое о чем попросить вас.

– Валяй, смелей, – отозвалась Хестер, не подозревая, о чем пойдет речь.

– Я думаю, пора вам оставить с миром мистера Гая… и мистера Энгуса. Посмотрите, сколько лет прошло. Разве не лучше будет передать все эти добротные вещи в хороший дом, где их смогут носить, где вещи снова обретут жизнь?

Хестер невольно отступила назад, потрясенная честностью обращения и твердым огоньком в ее глазах.

– Но… у меня не осталось других воспоминаний…

– Да, миледи, я знаю. Но это так чертовски много по сравнению с тем, что осталось у меня от моих мальчиков. И это просто вещи. Никто никогда не сможет отнять того, что в вашем сердце… Ваших воспоминаний о хороших временах. У вас есть альбомы с фотографиями, письма. Разве не лучше сейчас передать вещи тем, кто в них нуждается, и поселить кого-нибудь в комнатах? Уверена, вам только лучше от этого будет.

– Да кто ты такая, чтобы указывать мне? – вспылила Хестер, загнанная в угол неожиданностью этого выпада.

– Это недостойно вас. Надеюсь, я ваш друг, как и ваша служанка. А друг говорит правду, даже если она и ранит. Я подумала, сейчас подходящий момент. Я всегда буду благодарна вам за то, что вытащили меня из нашего коттеджа на новое место, когда мне так требовалась поддержка. Чем же еще я могу отплатить вам, как не ответной честностью? Вы так долго скорбите, словно все случившееся – целиком ваша вина… Вы думаете, я не знаю, что ваш сын не вступился за моего, когда ему нужна была его защита? Думаете, не знаю, как тяжело вам из-за этого? Но вы уже сотни раз вымолили себе прощение, позволив мне обрести мир и покой в стенах этого дома.

Хватая ртом воздух и стараясь не выпустить наружу рыданий, Хестер бухнулась на кровать.

– Как же ты живешь с такой болью? – спросила она. – То, как поступили с твоим сыном, – как ты с этим живешь?

Эсси посмотрела ей прямо в глаза и пожала плечами.

– День за днем, шаг за шагом… А чтобы пережить тот день, я прошу мужества, чтобы мужество одолело горечь. Стараюсь думать о счастливых днях – как мы ездили по окрестностям в открытом шарабане, устраивали пикники, готовили концерты в воскресной школе. Если бы я думала только о том, другом дне… Это давно бы убило меня.

– Ты заставляешь меня испытывать стыд. Какая же я глупая. Ведь один из моих мальчиков до сих пор бродит где-то по свету и ненавидит меня.

– Отчего вы так говорите?

– Я слишком эгоистично любила их, я совершила дурной поступок и не могу простить себя за это, – разрыдалась она.

– Все уладится. Обязательно уладится. Я это знаю так же, как знаю и про моего мальчика. Он не был трусом. Я покажу вам одно письмо. Никому я его не показывала, даже Эйсе. Он бы не снес такого…

Хестер смотрела, как Эсси с трудом поднимается по лестнице, останавливаясь на каждом повороте перевести дыхание. Вернулась она с конвертом, заметно истертым, и сунула ей его в руку.

Вытащив из сумочки очки, Хестер глотала строчку за строчкой и к концу письма уже едва дышала.

– О, моя дорогая! Какая чудовищная правда. Мы обязательно должны рассказать об этом, исправить… Как несправедливо…

И тут в ее сознании вспыхнуло пророчество Марты Холбек, те самые слова, сказанные ей давным-давно. Теперь-то я понимаю, о чем она говорила, вздохнула Хестер. Значит, она должна встать на защиту семьи Бартли. Но прежде надо отплатить за оказанное ей доверие.

– Посмотрю сейчас, где-то были плетеные корзины. Давай ты начнешь с гардероба, а я разберу комоды? И под кроватью старые игрушки – возможно, в приюте им будут рады? А завтра разберем другую комнату.

Эсси улыбнулась и одобрительно кивнула:

– Вот это мудрое решение.

Лайза вытащила их обеих на премьеру «Певца джаза» [25]с Элом Джолсоном. Музыкальные эпизоды были восхитительны, и Сельма сразу поняла: звуковое кино пришло навсегда.

За прошедшие годы она много помогала в костюмерных, в ангарах с реквизитом, наблюдала, как ее любимые звезды красуются на съемочной площадке. Огромные киностудии больше не пугали ее. Такая же работа, как и у всех; всегда идет какой-то кастинг, можно встать в очередь и получить роль в эпизоде. В отличие от более хорошеньких своих товарок, она никогда не стремилась, чтобы ее заметили. Черты лица у нее резковаты, ноги коротковаты, бюст недостаточно выдается. Нет у нее и неуловимого шарма, какой излучают знаменитости вроде Вилмы Бэнки или Луизы Брукс.

Те словно ожившие куклы, загадочные, совсем не похожие на простых смертных; смотришь на них и ни минуты не сомневаешься в правдивости происходящего на экране. Но даже они на чем свет стоит кляли появление звука – оказалось, что у них визгливые голоса, сильнейший акцент. Мужчинам пришлось не легче. Главные роли теперь уходили к красавцам-соблазнителям с низкими хрипловатыми голосами, а Большого Джима – с его акцентом уроженца Глазго – понимали с трудом.

Однако скоро он снова вернулся в седло, напялил черное сомбреро – и брал уроки фонетики у стареющей английской актрисы, чтобы смягчить свои шотландские гласные.

Жили они теперь порознь. Сельма осталась в Каса-Пинто консьержкой. Перл подцепила нового богатого любовника и – радуясь, что ее вилла круглый год под присмотром, – укатила с ним в Европу в поисках развлечений и культурных достопримечательностей.