Сью Кидд - Обретение крыльев

Пусть Господь дарует вам отвагу.

Нина подняла на меня взгляд, счастливый и изумленный. Глубоко вздохнув, она прочитала прилагаемое письмо.

2 марта 1836 года

Уважаемая мисс Гримке,

пишу от имени Американского общества борьбы с рабством, которое в скором времени намерено уполномочить сорок своих представителей для выступлений на собраниях в свободных штатах, чтобы привлечь на нашу сторону неофитов и обрести поддержку народа. Изучив ваше яркое письмо в «Либерейторе», которое вызвало и протест, и благоговение, исполнительный комитет единодушно решил, что достоверное освещение вами ужасов рабства на Юге и ваш страстный голос будут для нас неоценимы.

Приглашаем вас присоединиться к нам в этом великом духовном начинании, а также вашу сестру Сару, поскольку нам стало известно о ее жертвенности и стойких аболиционистских взглядах. Полагаем, вам легче будет выполнять вашу миссию в компании сестры. Если вы согласитесь стать нашими единственными представителями-женщинами, мы поручим вам беседовать с женщинами в частных салонах Нью-Йорка.

Ожидаем вас к шестнадцатому сентября, когда начнется серьезная двухмесячная подготовка наших представителей под руководством Теодора Уэлда, великого оратора-аболициониста. Цикл ваших лекций начнется в декабре.

Просим внимательно обдумать наше предложение и дать ответ.

Искренне ваш,

Какое-то время все четверо с недоумением и изумлением взирали друг на друга, а потом Нина сжала меня в объятиях:

– Сара, мы не могли даже на такое надеяться.

Она обнимала меня, а я стояла в оцепенении. Сара Мэпс зачерпнула из миски горсть муки и швырнула в нас, как бросают лепестки цветов на свадьбе, и в душной кухне зазвенел женский смех.

– Подумай только, нас будет обучать Теодор Уэлд, – выдохнула Нина.

Этот человек пропагандировал идеи аболиционизма в Огайо. Говорили, что он требователен, необычайно принципиален и бескомпромиссен.

Я кое-как поела, немного почитала и, когда мы улеглись в кровати, обрадовалась темноте. Лежала тихо, чтобы Нина подумала, что я сплю, но вот с ее кровати совсем рядом со мной послышался голос:

– Я не поеду в Нью-Йорк без тебя.

– Я… я и не отказывалась. Конечно поеду.

– Ты так тихо себя вела, я не знала, что и подумать.

– Я вне себя от радости. Я… Нина… Это просто… Мне придется публично выступать… перед незнакомыми людьми… Надо будет говорить, а не писать.

Весь вечер я представляла этот ужас: я без конца запинаюсь и женщины в салоне Нью-Йорка скрипят стульями и опускают глаза.

– На собраниях ты вставала и говорила, – парировала Нина. – И твое заикание не помешало тебе в стремлении стать священнослужителем.

Я остановила взор на почерневшей балке над головой, осознавая правду и логичность этих слов. И вдруг поняла, что боюсь не публичных выступлений. Это старый знакомый страх. А боялась я безмерности происходящего – представительница аболиционистов путешествует по стране с национальным мандатом. Мне хотелось сказать: «Кто я такая, чтобы делать это, – я, женщина?» Но голос принадлежал не мне. Это был голос отца. Голос Томаса. Он принадлежал Израэлю, Кэтрин и моей матери. Он принадлежал церковникам из Чарльстона и квакерам из Филадельфии. И этот голос не должен, если я постараюсь, стать моим.

Я отправилась в город с поручением от Мэри. Когда проходила близ пристани Эджерс, из гавани отчалил пароход. Это было нечто необыкновенное! Грохотало гребное колесо, из трубы поднимался дым, на верхней палубе выстроились люди и махали носовыми платками. Я смотрела до тех пор, пока на воде не осела пена и пароход не пропал за горизонтом.

Маленькая госпожа послала меня за двумя бутылками привозного виски, и я заспешила, чтобы не опоздать. В последнее время закупками занималась в основном я. Когда она отправляла в город своих рабов с плантации, те возвращались с пустыми корзинами, сжимая в руке записку, которую надо было доставить. Они не знали, где находится Бэттери, а где Рэгг-сквер. Если им везло, они оставались без ужина, если не везло – получали пять плетей от Гектора.

На прошлой неделе Скай сочинила песенку и распевала ее в саду. «Госпожа наша Мэри очень злая кошелка. Эх, огреть бы ее хорошенько метелкой». Я просила: «Не пой, у Гектора есть уши». Но Скай никак не могла отделаться от песенки. Кончилось все железным намордником. Его надевали на раба за воровство еды, но и за болтовню тоже, как выяснилось. Скай держали четыре мужика, в рот ей засунули зубцы, а потом застегнули приспособление на затылке. Она так громко кричала, что я прикусила щеку и рот наполнился медным вкусом крови. Два дня она не могла говорить и есть. Спала сидя, чтобы железо не порезало лицо, а когда со стоном просыпалась, я подкладывала под край затычки мокрую тряпку, чтобы Скай смочила губы.

Я вышла из винного магазина, перед глазами стояли ранки на губах сестры – после этого происшествия она перестала петь. От тяжелых воспоминаний меня отвлекли крики и запах гари.

Над старой биржей поднимался столб черного дыма. Первое, о чем я подумала: «Денмарк. Город наконец загорелся, как он хотел». Я подобрала юбку и, отталкиваясь тростью с кроликом от булыжников, заспешила вперед. В корзинке звенели бутылки с виски. Боль отдавалась в бедре.

На углу Брод-стрит я остановилась. То, что я приняла за пожар, оказалось огромным костром перед биржей. Вокруг него толпился народ, а на ступенях биржи стоял почтовый служащий и швырял в пламя пачки бумаг. Каждый раз, когда падала пачка, взметался ввысь пепел и ревела толпа.

Я не понимала, чем толпа так взбудоражена, и мне очень хотелось это выяснить, но я вспомнила, что маленькая госпожа наказывает кнутом опоздавшего раба точно так же, как и заблудившегося.

Я плелась с опущенной головой и заметила на земле листовку, подпаленную и растоптанную. Наклонилась и подняла ее.

«Послание духовенству южных штатов. Сара М. Гримке».

Я остановилась как вкопанная. Сара. «Сара М. Гримке».

– Отдай листовку, черномазая! – рявкнул старый лысый мужик, от которого несло кислятиной. – Дай сюда!

Взглянув в его красные слезящиеся глаза, я сунула находку в карман. На ней было имя Сары, ее слова. Пусть сжигают остальные бумаги, эту они не получат.

В тот вечер Скай и Гудис подойдут к моей кровати и скажут: «Подарочек, о чем ты думала? Надо было отдать ему листовку». Но что сделано, то сделано.

Я не обратила на мужика внимания, повернулась и пошла прочь, подальше от его вони и загребущих лап.

Он ухватился за ручку корзины, дернул. Я потянула ее к себе, но он не отпускал.