Жан-Мишель Генассия - Удивительная жизнь Эрнесто Че

8 марта 1943 года. Дождь идет не переставая уже три дня. Небо над головой выглядит таким унылым, что хочется взять револьвер и выпустить в голову всю обойму. Это никогда не кончится. Я пропал, меня забыли в этой дыре. Я умру здесь, на этом глупом мысу. Если бы я не струсил и отправился сражаться в Испанию, скорее всего, был бы уже мертв.

Я, как и мой тезка из романа «Процесс», заперт в логичном, но непонятном мире. Я спрашиваю себя, какой высший разум организует его, какая логика им управляет? Я трачу все силы, кладу жизнь на то, чтобы задать правильный вопрос и найти на него ответ, потому что на все остальные мучительные вопросы ответов не существует.

9 марта 1943 года. Сон по-прежнему бежит от меня. Кажется, я проспал часа два, не больше, и то ли во сне, то ли наяву занимался любовью с Кристиной. А может, смотрел со стороны, как занимаюсь с ней любовью. Я уверен, это была она, хотя лица не разглядел, но узнал голос, запах, цвет кожи. Где она?

4 июня 1943 года. Уровень гаметоцитов не снижается ни при монотерапии хинакрином, ни в сочетании с премалином. При приеме того или другого лекарства раз в неделю, от полутора до трех доз в зависимости от возраста больного, результаты оказались удовлетворительными. У пациентов, получавших премалин S, гаметоциты и – главное – плазмодии [85] снижались, что не остановило сезонную эпидемию малярии.

Болезнь вызывают плазмодий и анофелес, но Сержан был прав – значение имеет определенный уровень частотности и интенсивности. Существует реальный «порог опасности», при котором распространяется болезнь. В Париже комаров больше, чем в Алжире, но людская масса там намного меньше. Необходимо оставаться ниже этого порога, применяя энергичные антиличиночные меры или сильнодействующие средства против плазмодия, поскольку лекарство от малярии еще только предстоит найти.

Болезнь отступает в результате принятия ряда мер: прочистки стоячих вод, массовой посадки эвкалиптов, разведения гамбузий, яйца которых лопаются в момент нереста. Эта рыба пожирает неимоверное количество личинок и является нашим главным союзником в борьбе с малярийным комаром.

14 июля 1943 года. Я дал себе день отдыха. Убрал дом, все вычистил, подмел, выгреб гору мусора. В конце дня зазвучал голос. Очень отчетливо. Я не сумасшедший. Это не греза и не иллюзия. Женщина действительно поет. В доме напротив. Я совершенно уверен.

Болван Дюпре забыл привезти сигареты. Приходится курить высушенные листья эвкалипта. Гадость страшная. У меня самая настоящая никотиновая ломка, но курить я все равно не брошу.

23 июля 1943 года. +46 °C в тени. На улице адское пекло. Такой жары в предыдущие годы не было. Если вставать в четыре утра, можно поработать шесть-семь часов, но я поздно засыпаю и просыпаюсь тоже поздно, когда солнце уже печет вовсю. Ночью дышать совсем невозможно, любое движение становится подвигом.

Есть я тоже не могу, похудел и стал похож на стручок фасоли. Отпустил бороду и, наверное, напоминаю Робинзона.

Я убью Дюпре, если он не привезет сигареты.

18 сентября 1943 года. Одна за другой приходят хорошие новости. Освободили Корсику. Союзники высадились в Италии. И еще один подарок – великолепная статья в «Л’Эко д’Альже» на странице театральных рецензий.

«Вчера в театре „Современное творчество“, что на площади Генерала Бюжо, состоялась давно ожидаемая премьера спектакля по пьесе Эсхила „Прометей прикованный“. Постановку осуществил Альбер Мате, он же играет заглавную роль. Великолепны и хор, и актрисы. Режиссер сам сделал инсценировку и сумел избежать ловушек традиционалистского подхода, превратив Прометея в мифологического героя, который защищает человеческие свободы и не боится бросить вызов богам. Спектакль будет идти на сцене театра до 25 сентября. Выручка поступит в фонд „Народная помощь“. Билеты лучше заказывать заранее».

28 октября 1943 года. Три года… ТРИ! Пишу и сам не верю. Не знаю, кто сказал, что самые трудные – первые три года. Наверное, я сам.

4 декабря 1943 года. Я ошибся в выборе. Не могу понять, почему решил заниматься наукой, ведь мне гораздо больше нравится лечить людей. Как только вернусь «в мир», открою кабинет или пойду работать в больницу.

Мне снятся Монпарнас и площадь Бастилии. Интересно, там все так же весело гуляют?

28 декабря 1943 года. Дюпре привез длинное письмо от Сержана, он поздравляет меня с успешным ходом исследований, благодарит за вклад в работу института и клянется, что моим мучениям скоро придет конец.

21 января 1944 года. Сегодня я испытал самое сильное потрясение за всю мою жизнь. Произошло нечто неописуемое, волшебное и одновременно пугающее. Я до сих пор не могу успокоиться.

Я сидел на крыльце дома, читал газету, вернее будет сказать, перечитывал (Дюпре уже месяц не появляется!) – и курил. С того места, где я находился, видна вся станция, туземная деревня и окрестные поля. Вдалеке из тумана выступают отроги гор Дайя.

Я теперь с наслаждением читаю голливудские сплетни и новости, например о свадьбе Орсона Уэллса и Риты Хейворт. Интересно, это свойство моей натуры или следствие бесконечного заточения? До чего же хороша эта актриса! Ненавижу Орсона Уэллса… Я предавался мечтам о богине любви и вдруг услышал голос.

Приближался вечер, на станции никого, кроме меня, не было. Я медленно поднял голову, как будто ждал, что сейчас выйдет певица. Прямо передо мной, метрах в тридцати, не больше, стоит дом Кармоны. Дверь была приоткрыта. Звук шел оттуда, сомнений быть не могло. Я подошел ближе, стараясь ступать осторожно, легонько толкнул створку. В комнате было очень темно, я шел на голос и вдруг увидел ее. Бледный свет падал на женщину, сидевшую у стены в больших зеленых подушках. На ней был роскошный кафтан из синего, шитого золотыми нитями и жемчугом шелка, с широкими рукавами в галунных лентах и широкие шаровары. Шею украшало множество серебряных и золотых цепочек. Она сидела в темноте и пела. Это было горловое пение, голос звучал сладко и жалобно, переходя от безутешной печали к внезапной радости. Она отбивала себе ритм на тамбурине, отделанном перламутром, и кимвалах. Черные глаза женщины подведены хной, лицо нарумянено, и я не могу определить ее возраст. Она не выглядит ни удивленной, ни испуганной и продолжает петь, глядя в пустоту, но, видимо, чувствует мое присутствие, и тембр голоса меняется, в нем появляется хрипотца. Женщина поет словно бы для одного меня, я не понимаю слов, но воспринимаю их как дар.

Не знаю, сколько времени простоял я в той комнате, завороженно глядя на женщину.

Потом голос смолк, только ладонь слегка похлопывала по тамбурину, и это напоминало стук сердца. Я попятился и вернулся к себе.