Владимир Шаров - Возвращение в Египет

Внутри кормчего нечто вроде паровозной топки. Температура такая, что всё, что туда ни закинь, вспыхивает как порох. Возможно, он верит, что однажды это в себе смирит, утишит, тогда и в мире всё успокоится. Но я думаю, надежды немного.

Кормчий убеждает меня, что веру следует закалять, как металл. Она должна пройти через соблазны и искушения, вериги и посты, но главное — через одиночество. Не сдавай веры, даже если всеми брошен, оставлен и Господом.

Он исповедуется земле, оттого она делается выжженная, будто после пожара, вся в колючках и терниях. Его грехи и искушения проходят по ней, словно война. Правда, прежде, когда он примирялся с Богом, когда делался милостив, добр, исполнен всепрощения, она за один день покрывалась мягкой шелковистой травой, испещренной цветами.

Всё, что касается нашей семьи, становится для него искушением. Подобный разговор кончается одним: он идет на задний двор и там исповедуется земле. Где это делается, давно ничего не растет, теперь нет даже травы, вдобавок осенью образовался провал и завис угол сарая. Боюсь, он вот-вот завалится.

Теперь Капралов ослабел, и помощь иногда допускается. Без меня ему было бы трудно навьючить на козла хурджаны с грехами. Об этих мешках разговор особый: связки их вывезены бог знает когда и кем из Средней Азии, в любом случае, дело было давно, может, сто лет назад, а то и больше. От времени они совсем ветхие и, сколько я ни штопаю, расползаются на глазах. Когда я веду козла в кальдеру, грехи вываливаются из дыр, мы словно засеваем ими дорогу. Козел, как известно, не ишак, природа не предназначила его таскать тяжести; не давая навьючить хурджаны, он бодается, прыгает как бешеный. Но и мы не лыком шиты. Кормчий специальными пеньковыми петлями стреножит животное, затем пропускает ему под брюхом кожаные ремни, с помощью пряжек их затягивает, уже к ремням я железными крючьями цепляю мешки. В общем, приходится связывать козла так, чтобы ему и в голову не могло прийти при случае сбросить с себя грехи, сбежать куда подальше. Мы, конечно, понимаем, что поступаем с животным несправедливо, что оно платит по чужим счетам, оттого сразу, как наметим жертву, замаливаем вину, холим, лелеем беднягу без всякой меры.

С каждым разом кормчий велит навьючивать на козла больше камней, и теперь круг за кругом я веду животное почти на дно воронки. Часто оставляю его там, где между кусками известняка или сквозь заросли кустарника уже проглядывает ровное блестящее зеркало Коцита. Спускаемся медленно, осторожно, проверяем, иногда буквально прощупываем тропу, ведь моя задача — в целости и сохранности доставить зло к месту назначения, и несчастная тварь, что идет следом на веревке, похоже, отлично всё понимает. По дороге мы то и дело обходим останки других жертвенных животных. Это редко скелет или горка костей, чаще пропитавшееся серой сталагмитовое изваяние: хурджаны сгнили, и рядом лежит груда камней. Среди козлов отпущения есть те, кого я сам привел и оставил здесь умирать, и другие, принесенные в жертву еще при первом Капралове, для меня они нечто вроде верстовых столбов, вечных памятников злу, которое, ни о чем не задумываясь, мы творили и продолжаем творить.

Год от года я навьючиваю на козла больше грехов, веду его всё ниже в глубь каверны. Похоже, это и есть путь народа в Египет. А чтобы идти было сподручнее, несчастное животное доносит наше зло до самых его ворот.

Соня права. Посреди этого бесконечного казахского мелкосопочника трудно сказать, кто я — Дант, Вергилий или Харон. В любом случае те, кого, намотав на руку веревку, я веду за собой, с кем спускаюсь в каверну, назад уже не возвращаются.

Соня очень аккуратный человек; как и Данте, она хочет, чтобы каждый грех, будто по полочкам, был разложен по кругам Ада. Я же не думаю, что это так важно.

Я часто от нее слышу, что Богу Богово, а кесарю кесарево, и в том, что мы возвращаем грехи в ад, нет ничего плохого. Зря я печалюсь, другого пути спасти людей нет.

Соня ушла совсем молоденькой девочкой, ничего не зная о жизни и ничего в ней не понимая, вспомнила же обо мне спустя двадцать лет, когда осталась одна. Вернулась, посчитав, что обманута и брошена, никому, кроме меня, не нужна. И я ее с этим хозяйством принял, о чем ничуть не жалею. Больше того, выслушиваю любые жалобы и всякий раз соглашаюсь, становлюсь на ее сторону. Я никогда не ревновал ее к мужу, меня будто устраивало, что он вернул Соню без иллюзий и без лишних надежд. Самому ни с тем, ни с другим мне было не совладать. Возможно, я и вправду не способен идти по первопутку, кто-то другой, словно гальку, должен был обкатать Соню, лишь тогда я решился взять ее на руки.

В последние минуты жизни Гоголь видел лестницу, которая спустилась к нему с неба (наверное, ту же, что и Иаков). А прежде он не мог дописать «Мертвые души» — выбраться из ада. Нужен был такой проводник, как Вергилий, и нужна была Беатриче, чтобы найти дорогу наверх. Он просил об этом Вьельгорскую, но получил отказ. Мое положение лучше. Когда мы вместе с козлом спускаемся в пропасть, Соня остается меня ждать.

Моя роль смутила бы любого. Быть проводником козлов отпущения, вести их туда, куда я веду, не слишком приятно. Многих из этих животных я в свое время выкармливал из бутылочки, потом не просто выпасал — каждому носил хлеб с солью, берёг, стерег от волков, которые в здешних степях, особенно зимой, бродят целыми стаями. Детенышам, едва они появлялись на свет, я давал имена, и они на них отзывались, эти твари вообще на редкость умны и понятливы. Естественно, что я к ним привязывался.

Кормчий, уже выбрав, кому из козлов идти на заклание, всегда требовал для несчастного особого попечения. И вот я, чтобы животное могло поднять больше грехов, как и заведено, откармливал его кашами, вообще холил и нежил, а оно в ответ ластилось ко мне будто собачонка, терлось о штанину, вылизывало руки. Но прежде я был простым подручным. Один кормчий решал, кому из козлов и как глубоко идти в ад, сколько камней на него будет взвалено.

Всё поменялось после смерти дяди Святослава. Ты знаешь, я его очень любил, хотя многое из того, что он писал, было кощунством. Еще мама пыталась его урезонить, но, как догадываешься, то был мартышкин труд. Соня тоже была к нему привязана и тоже страдала, не раз жаловалась мне, что дядя Святослав заодно с плохими людьми. И вот, когда из письма тети Вероники мы узнали, что его уже нет, я, по совету Сони, пошел к кормчему, и он разрешил к камням, что были навьючены на жертвенное животное, добавить еще один с грехами дяди Святослава. Я тогда и в самом деле почувствовал облегчение. Раз поступив неправильно, трудно остановиться. С тех пор я привык, что животное, которое с рук брало у меня хлеб, напоследок получает лишь камень.