Владимир Шаров - Возвращение в Египет

Однако время неслыханного подъема, будто перетяжка, с неизбежностью сменяет эпоха разброда и шатаний, годы неурядиц и смут. Затем новый подъем. Всё это хорошо видно на французской колонне. Штурм Бастилии; Свобода, Равенство, Братство. Героическая республика отражает нашествие контрреволюции и начинает революционный террор — казнит Людовика XVI, многие тысячи роялистов; создает Комитет общественного спасения, Комитет общественной безопасности — и гибнет на гребне. Переродившиеся якобинцы (на равных левые и правые), стакнувшись с жирондистским болотом, арестовывают пламенного Робеспьера. Некоторый подъем при Наполеоне — и снова пояс упадка: убогая Реставрация.

На эскизах, посвященных русской революции, ритмика выражена слабее, но она есть и здесь, хотя общий план — неуклонное восхождение. Через Радищева к декабристам. Герцен, Огарев, Чернышевский и «Земля и Воля» во всех своих ипостасях — от хождения в народ до убийства императора Александра II. Следом большевики, подполье, Революция 1905 года, снова подполье и, наконец, Октябрьская революция с Гражданской войной. Дальше всё остальное: индустриализация, коллективизация и, как подтверждение правильности пути, уже на капители — поверженная Германия: наш флаг над Рейхстагом и Парад Победы на Красной площади.

Всегда считал, что дерево боится упасть с высоты. Оттого, ища равновесие, и покачивает ветками. Ходит ими туда-сюда, будто шестом.

В этом — да, но в другом мы на дерево не похожи. К старости круги годов в нас сжимаются, и можно угадать семя.

В Хиве дядя Валентин, занимаясь в тамошнем музее реставрацией, срастил давнюю любовь к миниатюре с новой привязанностью — растительным орнаментом. Соединив одно с другим, здорово прибавил, вошел наконец в настоящую силу. Издали колонны его работы, что держат портик здания горсовета (Небесного Иерусалима), сверху донизу покрыты изысканным восточным орнаментом, только приглядевшись, можно увидеть, что эти расходящиеся и вновь сходящиеся стебли со сгустками бутонов, цветов и уже зрелых плодов — на самом деле вереницы людей, одни из которых поднимаются, восходят к Господу, а другие спускаются во зло, в грех, в ад.

Резчик из Хивы, который работал с дядей Валентином, говорил про орнаменты, что ими он одевает, драпирует дерево. Повторял, что после изгнания из Рая ничто, связанное с человеком, не может предстать перед Аллахом, не прикрыв наготы.

Хочу повторить, дядя Петр: полный набор эскизов дядя Валя сделал только для двух колонн, но рисовал он и другие десять. Дядя жаловался мне, что работа идет неровно, как бы рывками; оттого, чтобы не останавливаться, он вынужден всё время менять направление главного удара. В сущности, колонны должны были стать вырезанным на дереве сводом свершений человеческого духа. На эскизах нашлось место и для праотцов, и для пророков — словом, для всех, кто учил справедливости, добру. Это и понятно: в Аврааме, Моисее, Христе и Мухаммеде дядя видел естественных предшественников тех же Маркса — Энгельса — Ленина, а их, в свою очередь, считал столь же естественными продолжателями дела пророков Божьих.

Забыл сказать, что на одном из ярусов русской колонны нашлось место и для нашего Николая Васильевича. Он в расстегнутой шинели. Полы ее отклячены ветром. За ним большая и довольно разношерстная толпа. Многочисленные персонажи (где кто, понятно сразу) перемешаны с восторженными почитателями. От славянофилов до высокопоставленных дам из позднего окружения. Вместе все они чувствуют себя довольно уверенно, никто никого не сторонится и не избегает. В уста Гоголя вложены следующие слова (кажется, из письма): «…верь в Бога и двигайся вперед».

Дядя Валентин рассказывал, что эскизы для горсовета с завитыми, закрученными в орнамент муравьиными колоннами демонстрантов были второй попыткой. Что миниатюрой, что орнаментом он занимался много лет назад и думал, что к этому не вернется. В Хиве дядя говорил, что вообще рисовать его сманили два крохотных медальона, висевших в родительской спальне. На одном выцветшая блеклая женщина, на соседнем ей в пару белобрысый с прозрачной кожей младенец. И мать, и ребенка Валентин держал за родню, но кто это, никогда не спрашивал, боялся худшего. Только уже студентом, копируя акварели для ВХУТЕМАСа, наконец решился. Оказалось, что трусил он зря. Работы куплены в антикварной лавке, а так ни о женщине, ни о ребенке ничего не известно.

В мастерских Валентин определился рано, на втором курсе стал ходить в класс миниатюры, где его очень хвалили. Но через год что-то забуксовало. Думал, пройдет, терпел, работал, однако всё выходило неживым. Художник, который вел их класс, взял его работы домой, столько, сколько он принес, — три большие папки. Неделю держал, а потом сказал, что дело плохо и толку не будет. У Валентина неподходящий размах крыла. Его руку, чтобы она, выбрав свое, расслабилась, еще надо вести и вести, а поле рисунка кончилось, из-за этого мазок робок, опаслив, в нем нет свободы.

Схожая история была и с обнаженной натурой. На последних курсах ВХУТЕМАСа они втроем вскладчину нанимали модель — довольно красивую женщину лет тридцати, из «бывших». Мастерская помещалась в подвале и была сырой, холодной. Чтобы хоть как-то обогреть натурщицу, они разжигали буржуйку, сажали беднягу вплотную к огню, но и это не помогало, ей всё равно приходилось несладко. От натурщицы прямо шел ужас, что вот сейчас она замерзнет и заболеет, почему Господь создал ее не как любого зверя в шкуре или как птицу в пухе и перьях, а вот такой во всех смыслах голой. Валентин говорил, что понять модель нетрудно: когда по многу часов неподвижно лежишь, сидишь или стоишь, мышцы одна за другой делаются корявыми, деревенеют, даже в тепле их схватывает будто судорогой. И вот, человек в принципе не сентиментальный, он скоро поймал себя на том, что стесняется рисовать онемевшую плоть: словно она вообще больше не часть живого тела, под разными предлогами хитрит, обходит ее стороной.

Здесь корень его ВХУТЕМАСовских проблем. Поначалу он числился среди подающих надежды, но пропуски, бесконечные белые пятна на эскизах буквально бесили преподавателей. Конечно, Валентин понимал, что не прав, но поделать с собой ничего не мог; на любом из его набросков тех лет женские тела словно в промоинах. Написаны только мышцы, что, как и раньше, податливы и мягки, эластичны и послушны. Так он рисовал года два, а потом навсегда завязал с обнаженной натурой.