Владимир Шаров - Возвращение в Египет

Написанную ритмическими стихами поэму Феодора «О познании антихристовой прелести» я и по сей день помню целыми кусками. Я читал братьев Денисовых и их врага Феофана Прокоповича, читал митрополита Филарета и разные выпуски «Переписки раскольничьих деятелей», книги Мельникова «Исторические очерки поповщины», Субботина «История белокриницкой иерархии» и его же «Раскол как орудие враждебных России партий», но сильнее прочих поразил Липранди. Чем-то он мне напомнил другого грека, хорошо тебе известного Паисия Лигарида, вбившего клин в русскую церковь. Человек редкого ума и ничуть не меньшей беспринципности, этот Липранди вроде бы относился к староверам неплохо, как и Мельников с Надеждиным (считал их наличие «ценнейшей, сильнейшей особенностью великорусов»), но это не помешало ему по-чекистски изящно посадить на двадцать лет в страшный Алексеевский равелин настоятеля староверческого Белокриницкого монастыря Геронтия Левонова. Оттуда, и то не на свободу, в другое место заключения, его перевели лишь перед самой кончиной.

Этот Геронтий — позже Липранди написал о нем целую книгу — как пастырь путешествовал по России вместе с иноком Абрамом (в миру Дионисием Ушаковым). Выдавали они себя за купцов, впрочем, того, что оба староверы, ни Геронтий, ни Ушаков не скрывали. Когда их арестовали, тот и тот держались твердо, Геронтий даже взял верх в богословском диспуте с сослуживцем Липранди, выпускником Богословской академии Надеждиным. Два месяца Липранди заходил и с одной стороны, и с другой, но без толку, а потом расколол точно так же, как следователь моего сокамерника — игумена одного из Оптинских монастырей, к тому времени давно подпольного, — архимандрита Андроника.

Как известно, главное в допросном деле — внезапность. Сначала Липранди долго уверял Дионисия, что Геронтий во всем сознался, убеждал и его больше не запираться. Когда Геронтия привели на очную ставку, всё это повторил, а затем этак спокойно прибавил: «Что же ты не подойдешь на благословение?». Абрам, растерявшись, повалился в ноги к архимандриту. Тот благословил его, поднял, и оба, понимая, что это конец, залились слезами. Многое помогли мне понять «Былое и думы» Герцена, «Русское дело» другого революционера-анархиста Бакунина, но особенно близкий сотрудник Герцена Кельсиев. Потом и с Герценом, и с революцией он порвал, вернулся в Россию и здесь печатался только в изданиях крайне консервативного склада.

Его «Исповедь» — книга на редкость занятная и полезная. Когда-то давно, в десять — двадцать лет русской жизни вместился страшный перепад. Еще помня о радостных, переполненных надеждой боголюбцах, не сомневавшихся, что скоро вся Россия от мала до велика будет благоговейно предстоять перед великой тайной пресуществления святых даров, именно с этого, с того, что «Новый Израиль» со всей силой веры причастится телу Христову, и начнется вечное царство Божие на новой Святой Земле — в Третьем и наконец последнем Риме, мы пришли к отчаянному убеждению, что антихрист уже захватил весь мир. Что он подчинил себе и Святую Русь, царствует здесь, принимая обличье одного Романова за другим. Что, как царство, сделалась безблагодатна и церковь. Пустышка — все ее таинства и богослужения. Конечно, по форме они вроде бы почти не отличаются от прежних, но это лишь видимость, кажимость, ни Христа, ни добра, ни правды в них больше нет, церковь тоже под властью антихриста.

Напряжение веры, что родилось между этими двумя полюсами, было таким, что как нож вспороло даже представления, которые раньше числились незыблемыми. В частности, невозможность для человека, какие бы страдания ни выпали на его долю, наложить на себя руки. Потому что всё это испытания, и они попущены Господом, это твоя чаша зла, и она еще не выпита до конца, твоя ноша, сбросить ее, отказаться нести дальше — то же, что отказаться от самого Господа. Но когда (еще при Алексее Михайловиче) за совращение и раскол стали казнить, когда за требы, совершаемые священниками, не отступившими от старой веры, за причастие и крещение стали убивать, в лучшем случае ссылать в Сибирь (позже, при Петре I, отправляли на галеры, урезали несчастным языки, вырывали ноздри, били их кнутом, потом, при Елизавете, едва гонения ослабли, бессчетное число староверов потянулись из-за Урала обратно, они шли или их несли, безъязыких и без ноздрей, с ногами, перетертыми цепями, и руками, изувеченными во время пыток, сломанными спинами), далеко не самый радикальный из раскольничьих учителей протопоп Аввакум стал приветствовать гари, в которых староверы тысячами, вместе с женами и детьми, сжигали себя, не желая жить под властью антихриста. Одобряя самосожженцев, он писал: «Русачки же миленькия не так! — во огнь лезет, а благоверия не предает…», а еще раньше: «Добро почитати сожженных за правоверие отец и братий наших» — и дальше: «В место образная их не поставляем, дондеже Бог коего прославит… а до тех (времен) сожженных кости держим в честном месте, кажение и целование приносим пострадавшим за Христа Спаса».

И почти что уже в наше время Аввакуму вторил вполне светский Кельсиев: «Раскольничество делает честь русскому народу, доказывая, что… каждая умная мужицкая голова сама хочет проверить догматы веры, сама помышляет о истине — что русский человек сам, один-одинехонек, на свой салтык и свою ответственность правды ищет, а какую найдет, по той и пойдет, не пугаясь ни костра, ни пещеры с заваленным выходом, ни оскопления, ни даже человеческих жертв и людоедства…» И другие вещи удивляют меня по сей день. Например, возможно, ты обращал внимание — когда читаешь о староверах, это как на ладони, — что любая попытка не меняться, когда мир вокруг тебя на всех парах куда-то спешит, запускает страшный по интенсивности, главное — неостановимый механизм мутаций. Какое-то совершенно революционное правосознание. Так и жесткое следование логической формуле — мир есть абсолютное зло, потому его законам подчиняться не следует, — сделало веру скачущей во весь опор. Путь, который прошли разные старообрядческие толки за двести — двести пятьдесят лет, будто проделан на тройке, которая несется сама по себе без кучера — он где-то свалился с облучка — и вот она скачет, скачет под гору, и некому ее остановить.

Да и кого держать, кто кого гонит, тащит в пропасть: кони экипаж или теперь уже сам экипаж несчастную упряжь? Понимание мира как бесконечного и безысходного зла, которое нельзя ни исправить, ни простить, оставляло для праведности последнюю надежду — Апокалипсис, Страшный Суд. Люди, исповедующие такую веру, ждут Божьего суда без трепета, они как бы всегда к нему готовы, больше того, не сомневаются, что живут на его пороге. Они молят о конце времен как об избавлении, ловят любые мало-мальски верные известия о Спасителе и ищут их и в книгах, и в жизни. Что, наверное, самое поразительное — готовность этой веры пойти на всё, только бы приблизить второе пришествие Христа и его схватку с дьявольским воинством, переполняет ее последователей кипящей энергией, благодаря чему, пока суд да дело, они и в обычной, мирской жизни не знают себе равных.