Владимир Шаров - Возвращение в Египет

Признав эту свою раннюю повесть пророческой, Гоголь со страшной непреклонностью уйдет из жизни точно так же, как Пульхерия Ивановна, и так же, словно по трафарету, прежняя Россия считаные годы, что ей остались, срисует с судьбы Афанасия Ивановича Товстогуба, похоронившего свою супругу. В повести о событиях, которые произойдут, прежде чем зарытые рядом у церковной ограды они снова сделаются вместе, сказано четко, без каких-либо экивоков и умолчаний. Оттого не грех повторить сказанное. По вполне понятным причинам, Коля, сделаем правку женского рода на мужской и наоборот, прочее же оставим как есть.

Гоголь (Пульхерия Ивановна) — нам: «Вы, однако ж, не горюйте за мною: я уже старуха и довольно пожила, да и вы уже стары, мы скоро увидимся на том свете». Гоголь о нас: «Вы как дитя маленькое: нужно, чтобы любило вас то, которое будет ухаживать за вами». Закляв ее самыми страшными клятвами, какие есть в мире, Гоголь (Пульхерия Ивановна) поручает нас какой-то Явдохе, назначает ее присматривать за нами, когда его уже не будет на свете. Кто она, кого именно он имел в виду — единственное темное место пророчества. Дальше снова говорит о себе: Пульхерия Ивановна всё равно «не думала ни о той великой минуте, которая ее ожидает, ни о душе своей, ни о будущей своей жизни; она думала только о бедном своем спутнике (то есть о нас), с которым провела жизнь и которого оставляла сирым и бесприютным». И продолжает: «Уверенность ее в близкой своей кончине так была сильна, и состояние души ее так было к этому настроено, что действительно чрез несколько дней она слегла в постелю и не могла уже принимать никакой пищи. Афанасий Иванович (мы) весь превратился во внимательность и не отходил от ее постели. „Может быть, вы чего-нибудь бы покушали, Пульхерия Ивановна?“ — говорил он, с беспокойством смотря в глаза ей. Но Пульхерия Ивановна ничего не говорила. Наконец, после долгого молчания, как будто хотела она что-то сказать, пошевелила губами — и дыхание ее улетело. …Множество народа всякого звания наполнило двор, множество гостей приехало на похороны… И земля уже покрыла и сровняла яму, — в это время он пробрался вперед… Он поднял глаза свои, посмотрел смутно и сказал: „Так вот это вы уже и погребли ее! зачем?!“

Следом, опять возвращаясь к нам, — по истечении пяти лет после смерти Пульхерии Ивановны дом выглядел уже вдвое старее, крестьянские избы легли совсем набок… Навстречу вышел старик. Дальше снова о нас и о том, как мы его, Гоголя, оплакали: „Это были слезы, которые текли не спрашиваясь, сами собой, накопляясь от едкости боли уже охладевшего сердца. Он не долго после этого жил“. О непосредственных обстоятельствах, что предшествовали нашей смерти, и о ней самой: „Он вдруг услышал, что позади его произнес кто-то довольно явственным голосом: „Афанасий Иванович!“ …Он на минуту задумался, лицо его как-то оживилось, и он наконец, произнес: „Это Пульхерия Ивановна зовет меня!“ …Гостей было меньше на похоронах, но простого народа и нищих было такое же множество“.

Мы и дальше, когда уже на веки вечные перестали быть той Россией, какую Гоголь знал и любил, сделались для него совсем чужими, продолжали жить, каждый свой шаг сверяя с последними страницами „Старосветских помещиков“. Сначала предприимчивый приказчик вместе с войтом перетащили в свои избы „все оставшиеся старинные вещи и рухлядь, которую не могла утащить ключница“ — Явдоха, на которую Пульхерия Ивановна так легкомысленно оставила Афанасия Ивановича. Вскоре затем приехал какой-то дальний родственник — наследник имения — „страшный реформатор. Он увидел тотчас величайшее расстройство и упущение в хозяйственных делах“, которые решился „…непременно искоренить, исправить и ввести во всём порядок“. Накупил шесть прекрасных англинских серпов, приколотил к каждой избе особенный номер и, наконец, так хорошо распорядился, что имение через шесть месяцев взято было в опеку». И как финал: «Мудрая опека …перевела в непродолжительное время всех кур и все яйца. Избы, почти совсем лежавшие на земле, развалились вовсе; мужики распьянствовались и стали большею частию числиться в бегах».

Последнее, Коля, просто так, на заедку. По общему мнению, лучшие страницы (из тех, что уцелели) официальной второй части «Мертвых душ» — обед у Петуха. Он в самом деле монументален и с архитектурной точки зрения выполнен безукоризненно. Но разве можно его сравнить с теми нежными и полными любви трапезами, какими Пульхерия Ивановна чуть не каждый час потчует Афанасия Ивановича, со всеми ее пирожками и коржиками, с салом, чаркой водки и солеными рыжиками, даже с жиденьким узваром из сушеных груш.

Все, кому я разослал твой «Синопсис», — наша родня, и многие когда-то играли в Сойменке.

Хлестаков — чистый Жиль Блаз, да и в «Вечерах на хуторе…» испанца много. «Мертвые души» — помесь Данте и того же «Жиль Блаза». Вне всяких сомнений, это пародия, но она не злая. Не терпящий насилия мошенник один за другим осматривает все круги ада. Вдоль тропинки частокол такого сброда, что Чичиков кажется чуть ли не ангелом. То, что в третьей части поэмы он примет постриг и дальше будет жить святой жизнью, не удивляет.

Если и вправду Чичиков в последней части поэмы уходит в монастырь, то это оттого, что, коли хочешь, чтобы и мертвые души исправно тянули барщину, несли другие повинности, хозяйство твое должно быть не от мира сего.

После тебя представляю Чичикова в монастыре то как старца, к которому приехал Достоевский и к которому едет, но пока не доехал Толстой. То как гоняющего бесов (корыстолюбия, стяжательства, наверное, и других) монаха. Он их мучает, загнав в угол и обложив крестами, наотмашь лупцует прочной сучковатой палкой, но нечистая сила не унимается, всё искушает его и искушает. Тогда Чичиков меняет тактику. В соседней келье живет монах, который давно его бесит. Сладко, обходительно Чичиков начинает уговаривать врагов рода человеческого уйти к соседу, и о чудо! — это помогает.

Уверен, «Мертвые души» задуманы как «роман воспитания». Вторая и третья части поэмы должны были стать историей обращения души, от рождения почти мертвенной, ее медленным, трудным восхождением к Богу.

Гоголь не только не довел дело до Рая, но сжег и Чистилище. Увы, в пламени апокалипсиса погибли и мы, наше нравственное совершенствование.

Достоевский утверждал, что вся русская литература выросла из Гоголевской «Шинели», впрочем, как понятно, это имеет двоякий смысл. В любом случае, неудача Гоголя со второй и третьей частью «Мертвых душ» дала нашей литературе и нашему воображению больше, чем «Шинель». Не умея написать Небесного Иерусалима, Гоголь пятнадцать лет бился в глухую стену, а когда понял, что дороги в Рай не знает, умер от отчаяния.