Владимир Шаров - Возвращение в Египет

К тому Капралову, который правил кораблем до нынешнего кормчего, относились по-разному. Я слышал, что он из хорошей семьи и в юности жил в Англии, увлекался стипльчезом, по этой причине ревновавшие к его славе объясняли, что капраловский бег другой, нежели у побежавших единственно Бога ради. Впрочем, и они oтдавали должное легкости, стремительности его хода, умению зависать в воздухе. Говорили, что и в старости он ходил по лесу так, что не хрустнет ни одна ветка. Его почитатели утверждали, что это оттого, что Господь в награду за праведность одарил Капралова ангельскими крылами, однако, чтобы не смущать народ будничностью чуда, он их носит (и даже умеет расправлять) под своей шинелью, старой и донельзя изношенной. Крылья позволяют стелиться над самой землей, никого и ничего не задевая.

Мама написала, что умер Cонин муж — доктор Вяземский. Еще совсем не старый. Кажется, ему и пятидесяти пяти не было.

Жизнь у нее вышла несуразная. Как-то она совсем уж нехорошо обманула Соню, обвела вокруг пальца. До смерти Вяземского и трагедий особых не было — всё сыто, спокойно, благополучно. Но если не играть в поддавки — в ней просто прикрутили фитиль. Двадцать лет что-то теплилось, но так, еле-еле, что ничего и не вспомнишь.

После смерти мужа она говорит о нем холодно, отстраненно и, как люди, давно сидящие на психотропных порошках, смотрит куда-то мимо. Непонятно, к тебе ли она вообще обращается.

Вяземский сам прописывал ей лекарства, сам покупал их в аптеке и в соответствии с графиком скармливал из своих рук. Соня и не знала, что принимает. Ни названий препаратов, ни дозы. Говорит, что никогда этим не интересовалась. На случай командировок Вяземский заказал нечто вроде типографской кассы. Каждый день разбит на девять ячеек. По вертикали: утро, день, вечер; по горизонтали: когда принимать — до, во время или после еды. Перед отъездом аккуратно их заполнял. В сущности, другого календаря она и не знала. Когда ячейки пустели, Вяземский приезжал.

Кормчий говорит, что бегуны — ткачи перед Богом. То, что ткется, называет по-разному: ковром, пеленой, пологом, вышивкой, завесой, занавесью.

Когда сам по себе, когда со мной на два голоса кормчий часто распевает псалмы. Вставляет в речь и отдельные строки из них. Особенно ценит те места, где слово (молитву) Давид сплетает с дорогой.

118-й псалом для него почти «Символ веры». Редкий день, когда не услышишь «Странник я на земле; не скрывай от меня заповедей Твоих» (118:19) или «Слово Твое — светильник ноге моей и свет стезе моей» (118:105) и из того же псалма «Утверди стопы мои в слове Твоем» (118:133).

Капралов говорит, что бегуны, странствуя от одной святыни к другой, переплетают шаги и молитву в такую прочную нить, что против нее бессилен любой грех. Из этой нити Дева Мария должна соткать покров, которым укроет народ от зла.

Кормчий говорит, что странник рождает из себя свой след, как нить. Каждый шаг — стежок, и, когда полог соткется, всё равно будто человеческим дыханием, он молитвами святых людей поднимется к престолу Господню. Бесам через этот покров не проникнуть, они запутаются в нем, словно мошки в паутине.

Бегуны, для прочности скручивая в единую нить молитву и дорогу, ткут для Господа завесу, подобную той, что Он на Синае велел евреям изготовить из льна, голубой шерсти, багряницы и червленицы, а поверх нее своими судьбами вышивают искусные изображения крувов. Они идут и идут, потому что вера есть путь и, стоит остановиться, уже сотканное расползается, делается старой, никому не нужной ветошью.

По словам кормчего, в Божьем мире всё сплетено в ковер — травы и цветы, река, леса и болота, горы и пустыни, а поверх люди из своих дел и своих судеб ткут другой ковер, и когда он будет окончен, никто не знает.

В среде бегунов существует предание, что, странствуя от одной святыни к другой, они ткут ковер с изображением Небесного Иерусалима. Хотя его никто и ни от кого не прячет, ясно, что здесь, на земле, ни одного узелка разглядеть невозможно. Но с престола Господня город уже сейчас виден как живой. Еще бегуны говорят, что, пока они не доткут Иерусалима, и остальное не пресечется.

Иногда кормчий высказывается весьма неожиданно: так, вчера я услышал, что то, что театр Советской армии выстроен в форме звезды, видно только с неба — то же и с ковром бегунов.

По словам кормчего, странники никогда и ни о чем между собой не сговариваются, каждый сам по себе скручивает нить. Ковер же ткется по воле Божьей.

Если в России пелена ткется бегунами уже давно и скоро Деве Марии будет чем укрыть свой народ, защитить его от греха, то в иных землях об этом думать рано. Но и там, везде, где пройдет странник, остается спасительная тропинка, узкие мостки над бездной.

Возможно, покров Девы Марии и защитил бы нас от зла, но быстрее, чем ткется, его разъедают человеческие грехи.

Тропа, по которой с молитвой на устах прошел странник, намоленная. Для уверовавшего в Господа она светится и в темноте. Оттого даже ночью идешь по ней безбоязненно, не страшась сбиться с пути.

Вчера из твоего письма прочитал кормчему, что идеи плохо вплетаются в ткань жизни. Ими ничего не зашить и не залатать, наоборот, всё, что рядом, они режут, будто бритва. Он сказал, что с этим согласен.

Правда в том, что, как и у тебя в «Синопсисе», ячейки полога, что бегуны вязали для Русской земли, собственными личинками и потребным им кормом заполнили революционеры. Потомство оказалось столь многочисленно, что помочь нам было уже невозможно.

Вчера снова перечитывал «М.Д.» и думал: всего восемьдесят лет, а как далеко мы разошлись. Кто-то с немыслимым рвением строит царские города Раамсес, Пифом, в общем, даже без мяса доволен жизнью, другие бегают по бог знает каким палестинам и тоскуют по прошлой жизни. Утешит ли, что они латают покров Девы Марии?

Бегуны считали землю за уто́к и часто жаловались на шероховатость почвы — имелись в виду горы и низины, — из-за которой ткань не получается гладкой. Понятно, что идею Николая Федорова выровнять как землю, так и людей, тем самым на корню уничтожив соблазны, искушения, они встретили с радостью. Всем хотелось верить, что спасение близко. Хотя дело кончилось расстрельными приговорами и лагерями, по словам кормчего, по сию пору молясь Господу, странники среди прочих заступников поминают автора «Философии общего дела».