Владимир Шаров - Возвращение в Египет

Так, Елизавета писала, что бабки у Крали (как ты понимаешь, имелись в виду ее лодыжки и запястья) были тонкие, изящные, как у арабской кобылки. Твой отец нашел Кралю случайно, дело было на заброшенной барской конюшне, где она спала прямо на полу в одном из денников. Потом стало известно, что накануне после нескольких дней ареста Кралю отпустило уездное ЧК, и она, пройдя за ночь пятнадцать верст, устроила здесь себе лежбище.

В селе рассказывали, что при их первом свидании на Крале была старая, донельзя изношенная попона, дальше подпругой крепилось небольшое, хорошей английской работы седло. Елизавета писала, что в имении матери, когда она была маленькой девочкой, такими седлали пони. В другом месте добавила, что Краля вообще относилась к своим туалетам с безразличием, могла прогарцевать по селу и вовсе в чем мать родила, но не оседланной на людях не появлялась. И дальше, что у ее, Елизаветы, мужа есть целое собрание японских гравюр — женщины одеты в кимоно, поверх которого повязан традиционный японский пояс оби, так вот, оседланная Краля, должно быть, очень их напоминала.

Сама Краля, продолжала тетка, была худа и так же грязна, как ее попона, тело то ли в глине, то ли просто в навозе, волосы, облепленные соломой, в колючках, репье, сбиты в колтуны, но, очевидно, писала тетка, для мужчин эти вещи имеют мало значения, потому что ясно, как божий день, что Васе Паршину она пришлась по вкусу.

Как и чекисты, которые ее допрашивали, грозились поставить к стенке, он по обыкновению был одет в военную форму, естественно, что Краля спросонья, да еще голодная, поначалу нервничала, испуганно ржала, суетливо перебирала ногами, но твой отец дал ей большой ломоть хлеба с солью, потом еще один, добавил на заедку два куска пиленого сахара, и постепенно она успокоилась. Уже мирную, затихшую, он взял ее на руки и понес вниз в лощину, где по песку протекал неширокий светлый ручей. Здесь, на мелководье, хоть Краля и не была этим довольна, он снял с нее попону и седло, а затем целый час, сначала скребком, потом мочалкой и перемешанным с золой щелоком даже не мыл, скорее, отдраивал ее тело, с каждой минутой всё сильнее возбуждаясь. Когда он расчесал ее уже чистые, пахнущие рекой волосы, она, очевидно, наконец разобравшись, что никакой беды ждать от твоего отца не надо, вдруг вырвалась из его рук и радостно, победно заржав, раскидывая по отмели воду, пустилась вскачь.

В селе про Кралю знали, что ей известны все лошадиные повадки и хитрости, что она может идти любым аллюром, даже галопом и иноходью, и вот теперь, когда, раскачивая туда-сюда крупом, то и дело на всём скаку его задирая, она рысью пошла вокруг твоего отца, он впал в полное неистовство. Позже рассказывал, что сам не помнит, как поймал ее и, взяв на руки, понес обратно на конюшню. Там, набросав в углу денника несколько охапок свежескошенной травы, уложил на нее Кралю, и дальше они сутки напролет то по-лошадиному, то по-людски любили и любили друг друга. Не могли один от другого оторваться.

Краля великолепно знала лошадей, умела говорить на их языке и лечить их болезни. Когда кому-то из деревенских надо было купить коня, звали ее. Обойдя ярмарку и выбрав подходящего, Краля гладила его, ласкала, тут же объясняя, что хозяин, для которого она его присмотрела, человек хороший, обращаться с ним будет достойно, но и работы требовать много. Конь, вскидывая головой, мог согласиться, и тогда дело слаживалось. Если же нет, Краля шла искать другого.

В Москве был всего ничего, меньше недели.

Видел только маму, тетю Веронику и Соню. В Лубянский архив не пустили. Отцовский сослуживец скончался, и окошко захлопнулось. Впрочем, я не жалею. Во многих знаниях многие печали.

На обратном пути снова был в Вольске у Таты. Тьфу-тьфу чтоб не сглазить, она в хорошей форме. Всё сама. Хозяйство почти что натуральное. Но дом — полная чаша. На зиму заготовлено столько всего, что и Пульхерия Ивановна бы позавидовала. Архив мой постепенно перекочевывает в Казахстан. Забрал еще пять папок.

Кормчий часто повторяет, что, соединив в себе небо и землю, Богоматерь стала для нас лестницей Иакова.

Христос — Сын Божий и есть Новый Завет, данный нам во Спасение. Оттого Богородицу кормчий почитает и за Святую Скинию.

По преданию, среди прочих завесу для Святая Святых ткала воспитывавшаяся при Храме Дева Мария. И вот однажды с неба раздался гром, и ткань с треском разорвалась, навсегда смешав небесное с тварным. Кормчий соглашается, что это было первое благовещенье, свидетельство скорого сошествия в мир Богочеловека, Спасителя.

Воды Красного моря расступились, разорвались, как занавес в Святая Святых.

Я спросил кормчего, не был ли Евангельский рассказ о завесе Святая Святых, разорвавшейся перед рождением Иисуса Христа, и слова Самого Сына Божия о скором разрушении земного Храма двумя пророчествами о грядущем Страшном Суде и спасении праведных, о Небесном Иерусалиме, в котором уже вот-вот верные едино и неделимо вознесут Господу Осанну. Он ответил, что нет — время Страшного Суда тогда еще не пришло, и повторил, что то было пророчество о близком и спасительном Исходе в мир Божественного присутствия.

В христианстве и сейчас велик зазор между верой последних времен, скорого конца и обычной жизнью, в которой надо пахать землю, рожать и воспитывать детей. Чтобы совместить, удержать в себе одно и другое, требуется много усилий — но хотя мостки непрочны, опыт с этим жить, из этого строить спасителен.

Работаю на коммунизм, но часто в чертежной сижу и думаю, как соотнести обычную жизнь с ее рывками и остановками (передышками) с надмирной историей. Та, в сущности, рядом, только, как мираж в пустыне, чуть приподнята над горизонтом. Несомненно, дорога к Богу есть путь отсюда туда, но, сколько ни исхитряюсь, сколько ни порчу ватмана, прочертить не удается.

Конечно, Исход — часть путаного пути к Богу. Но и изгнание, рассеянье тоже его законная часть. Египтяне и вавилоняне, греки и римляне — все в свой черед считали, что, будто Антея, стоит евреев оторвать от Святой Земли, сделать беженцами, скитающимися меж двор изгоями — и они ослабеют. Никому не нужные, неприкаянные, будут забыты всеми, в том числе и собственным Богом. Жестоковыйные даже для Господа, евреи были отличны от других, как инородное тело разрушали общий строй, его единообразие. Но не было ли в этом «исходе из ряда вон» протеста, несогласия с тем, что грех живуч оттого, что мир несовершенен и Господь не всеблаг? А тогда какой Он, Господь?