Борис Гайдук - Плохие слова

— Сергеич, давай перекурим.

— Да ладно тебе, почти откопали уже! Закончим — тогда и перекурим.

— Гад ты, Сергеич.

На другом берегу, рядом с раскидистым дубом догорал костер. Мужичок в тулупе приплясывал и тянул к огню руки.

— Глянь, Васька там совсем замерз.

— Васька-то? Не, этот не замерзнет. С утра небось два стакана тещиного первача засадил, ему теперь все равно, что костер жечь, что в прорубь нырять. Пьянь! Совсем разбаловался народ!

— Готово, Сергеич! Вытягивай свою рябину.

Дерево мягко повалилось на снег.

— Перекур, — скомандовал Сергеич.

Петька вытряхнул из пачки «Приму».

— Сегодня свои куришь, Сергеич?

— Свои, конечно. На что мне твоя трава?

Сергеич зажег беломорину, кашлянул.

— Слышь, Сергеич. А в городе, говорят, на Валентина другое празднуют.

— Брешут, Петька. Ничего другого отродясь не бывало. Только деревья, которые, значит, вместе расти хотят, в этот день друг к дружке подсаживают. Тогда, значит, они приживаются и дальше вместе живут, не сохнут. А больше ничего сегодня не празднуют.

— Я к чему веду-то, Сергеич. Дядь Михина дочка на каникулы приезжала. Так вот, она говорит, что у них в городе, день… ну этих… влюбленных, значит, отмечают. По-заграничному как бы.

— Дурак ты, Петька. Как есть дурак. С чего это твоим… кхе, влюбленным в такой день отмечать? Это дело летом, в лопухах отмечают. А на Валентина чего им отмечать? Деревья они, что ль? Скажешь тоже.

Петька ловко высморкался в снег, прижав ноздрю пальцем.

— За что купил, за то и продаю.

— Ладно, хватит курить. Понесли. Повыше бери.

Рябина, все еще не веря своему счастью, тронулась в путь: через дорогу, к широкой реке, за которой уже много-много лет одиноко стоял высокий дуб с обожженной молнией верхушкой. Неужели сбываются робкие рябиновые мечты? Неужели люди наконец прислушались к ее ночному шепоту и не поленились выйти на улицу в холод и метель, разгребли снег, выдолбили яму и теперь бережно несут ее прямо к дубу? А корни что же… Корни заживут. Сегодня Валентинов день, значит, скоро все раны затянутся, весной набухнут почки и пойдут новые ростки, тонкими ветвями прижмется она к своему дубу, а летом день и ночь будет шептаться с его листвой.

Петюня и Сергеич перебрались через реку по скользким шатающимся мосткам и, утопая в снегу, медленно потащили дерево к дубу.

— Ну, мать вашу, что так долго-то? — закричал пьяный с утра Васька.

— А ты бы взял да помог! — огрызнулся Петюня. — Нет, он, бляха, стоит, мурлом торгует! Давай-ка, быстро рой яму!

— Ты только не командуй! — насупился Васька, разгребая по сторонам угли. — Тоже мне, командир выискался!

Лопаты легко вошли в теплую землю.

— Поглубже, поглубже ройте, — указывал Сергеич.

— Сергеич, ну ее! Тут не оттаяло!

— Не оттаяло — кайлом долби. На три полных штыка яма должна быть.

— Пусть Васька долбит. Я уже намахался.

— Давай, давай. Всего-то осталось.

Рябину осторожно поставили в яму и присыпали землей.

— Хорошенько приминайте, хорошенько! — распоряжался Сергеич.

Парни затопали вокруг рябины.

— Все, Сергеич, пойдем! Хорош мозги клевать! Все в порядке с твоей рябиной будет!

Петька собрал инструмент.

Сергеич отошел в сторону и окинул взглядом два дерева. Рядом с кряжистым дубом ветер уже не так трепал тонкую рябину, уцелевшие гроздья раскачивались игривыми бусинками. Стесняясь молодых, Сергеич трижды пробормотал себе под нос старинный приговор: я люблю тебя, дубина, с Днем святого Валентина, я люблю тебя, дубина, с Днем святого Валентина, я люблю тебя, дубина, с Днем святого Валентина…

Петюня и Васька негромко переругивались, кому нести лопаты.

— Вот теперь и получай свою рябину, — сказал Сергеич дубу. — Смотри за ней хорошенько! Она к тебе который год рвется. Еще на прошлого Валентина пересадить хотел, да вишь, радикулит схватил. А без меня тут никто и с печки не слезет!

Сергеич в досаде махнул рукой.

Подошел Петюня.

— Слышь, Сергеич! — сказал он радостно. — Васька на самогон зовет. Теща ему наказала: как рябину пересадите, веди, говорит, Сергеича ко мне. Ну и меня, я думаю, не прогонят, нальют сто грамм за компанию. А, Сергеич?

— А что, — почесал под шапкой Сергеич. — Дело сделано, можно и на самогон.

У самой околицы Сергеич еще раз обернулся, сощурился. Смеркалось, за метелью рябину почти не было видно. Сергеич поглубже надвинул шапку.

— Можно и на самогон, — проворчал он. — Праздник, как-никак…

«…Не важно, был ли этот результат непосредственно зафиксирован, для произведения требуемого опыта необходимо по крайней мере эмпирическое доказательство…»

Мелкие буковки стремительно выкатились на бумагу, сложились в слова. Нет, не так. Володя жирно зачеркнул написанное.

«…Независимо от того, что это порождение никогда непосредственно не было наблюдаемо — для того, чтобы конструировать предполагаемый опыт, как во всех своих частях действительный опыт, необходимо по крайней мере эмпирическое доказательство того, что ощущение, вызываемое будто бы в известной субстанции посредством…»

Книга шла тяжело, мысли дробились, бежали прочь от субстанций и эмпирических доказательств, бежали за окно, за реку, через тысячу верст тайги, города, семафорные огни вокзалов, туда, где была Надя.

Володя встал и прошелся по комнате. Свеча покосилась, капнула на стол. Володя выпрямил ее, бросил взгляд в окно. Дождь, кажется, зарядил на всю ночь.

«…Посредством переданного движения, не существовало уже раньше так или иначе в этой субстанции… субстанции…»

В углу скрипнул сверчок, мысль смешалась, рассеялась.

Володя вздохнул и, разминая суставы, потянулся руками вверх и в стороны. Ничего не выходит. Каждую фразу приходится тащить клещами.

Володя отстранил полуисписанную, испачканную кляксой страницу.

Положив перед собой чистый лист, придвинул поближе чернильницу. Лицо его смягчилось, ранняя строгая морщина слетела со лба.

«Здравствуй, Наденька, мой бесценный товарищ, мой компас земной…»

Почерк его тоже как будто изменился, стал крупнее, аккуратнее.

«…Снова пишу тебе, не могу не писать, думаю о тебе каждую минуту. Прости мне мою эпистолярную назойливость. Совершенно не могу работать. Вспоминаю твои милые усталые глаза, синие петербургские метели, наши с тобой прежние разговоры, слезы. А еще больше думаю о том, сколько всего мы когда-то недоговорили, не допели, не сделали. Сколько лицемерия и ханжества было между нами! Сколько непонимания! Но ничего. Все у нас поправится, Надя, я тебе обещаю, и поправится именно здесь, в ссылке. Здесь все не так, как в России, совершенно другой мир, другие люди. Кругом тайга, буреломы. Сибирь. Река Шуша кажется мне олицетворением самого течения времени, неспешного и неотвратимого. Сейчас у нас туманы и дожди, по утрам холодные, промозглые рассветы. Прямо за окном — граница неизведанной земли, таящая за собой сказочные, замысловатые сюжеты. В ясную погоду в небе видна незнакомая, невидимая в наших широтах звезда. Я назвал ее твоим именем. Пусть светит как память о тебе.