Тонино Бенаквиста - Наша тайная слава

Насчет этого я вас успокою: вы И ЕСТЬ душевнобольной!

— Я проработал в этой халупе семнадцать лет. По восемнадцать часов в день у станка, триста шестьдесят пять дней в году. Три раза в неделю выходил, чтобы проведать мозгоправов, которые все по-разному называли мой недуг, но, конечно же, знали, как мне от него избавиться. Самые искренние не щадили меня: даже если я сумею его сдерживать, тревога все равно не оставит меня никогда. Еще совсем юным я свыкся с этой неизбежностью и избавился от надежды стать счастливым. Конечно, я пытался глотать какие-то таблетки, выдувал по нескольку бутылок. Но одни погружали меня в некую летаргию, где мои ноты уже не согласовывались друг с другом, другие повергали в эйфорию, где стихи теряли почву под ногами. Так что я заключил со своим недугом пакт: пока он не будет мешать моей работе, я позволю ему определять границы моей свободы.

Человека, сидящего напротив него, вдруг охватило сочувствие к своему клиенту. Конечно, это был один из вариантов «стокгольмского синдрома», когда заложник, по странному эффекту сопереживания, готов примкнуть к делу своего похитителя. Теперь ему хотелось плакать — не над собственной участью, а над участью своего клиента. Этому негодяю в конце концов удалось вырвать у него слезы. Он выиграл.

— Не поостерегшись, я вдруг сделался богат. Богат настолько, что даже не сознавал этого. Я смутно подозревал, что где-то накапливаются деньги, но не слишком понимал, где именно. Я продолжал стачивать свои карандаши до самой резинки, пользоваться все той же гитарой, меня мало искушали ловушки, расставленные для выскочек, и я был мало склонен почитать золотых тельцов. Тем не менее идея, что я умножаю богатство, меня успокаивала, я был убежден, что однажды стану достаточно богат, чтобы построить себе башню из слоновой кости, куда буду приглашать свой собственный мир, не имея надобности идти к нему. В конце концов я покинул улицу Арбр-Сек и снял на год апартаменты в шикарном отеле на площади Звезды. С тех пор я живу в нем двенадцать лет, велел там устроить мини-студию звукозаписи и выхожу оттуда только для того, чтобы прыгнуть в самолет, который доставляет меня в другие шикарные отели. Иногда я встречаюсь с женщинами, которых привлекает моя репутация анахорета. Они все ломают себе голову: что же за отдающая адской серой тайна окружает меня? Я приоткрываю свою дверь и стараюсь соответствовать образу, который они сами себе выдумали. Атмосфера портится на третье утро, когда возвращается мой недуг и снова стискивает мне сердце, толкая меня к тому, чтобы уединиться в кабинете с гитарой ипартитурами. Тут-то до моих компаньонок и доходит, какой я жалкий горемыка: унылый, молчаливый, медлительный, прилежный, как хороший ученик, равнодушный к любым развлечениям и, в общем-то, необычайно скучный. Когда я выхожу оттуда, их уже и след простыл. Собственно, я так и не встретил женщину своей судьбы, но иногда, когда вижу в каком-нибудь клипе или на концерте, как очередная певица зачаровывает толпы, я говорю себе в утешение, что мне повезло слышать и такие модуляции ее голоса, какие прочая публика никогда не услышит…

Видя, как артист убирает свою чековую книжку и смотрит на часы, банкир почувствовал, что его крестная мука наконец-то приближается к завершению.

— И за эту жизнь, которой столь многие завидуют, потому что не знают моего несчастья, за эту жизнь, то убогую, то восторженную, господин директор, я должен благодарить вас.

— ?..

— Поскольку этой жизнью я обязан вам.

— ?..

— Припомните, класс СМ2, начальная школа имени Макаренко, в Эй-ле-Розе, департамент Валь-де-Марн. Учительницу звали мадемуазель Гарбарини. Меня-то вы, конечно, забыли, но нашу дорогую мадемуазель Гарбарини?

— …

— Тот блондинчик с ангельской рожицей, который науськал свою свору и приказал выпустить из меня кровь, как из зверя, это ведь были вы?

— …

— Неужели совсем не помните? Правда?

— …

— Не важно. Доверяю вам эти два миллиона евро. Докажите мне, что вы, проведя целую жизнь за конторкой, все же обладаете сноровкой. Докажите мне, что у банкира тоже может быть талант. Позвольте творческой личности, сидящей в вас, выразить себя.

Они расстались, пожав друг другу руки. Клиент хотел, чтобы это рукопожатие выглядело энергичным и уже умиротворенным.

Его водитель успокоился, увидев, как его хозяин снова появился на пороге. А тот рухнул на сиденье и сказал:

— Думаю, сегодня мы в виде исключения пообедаем в городе.

Потеряв интерес к далеким континентам и существам, которые их населяют, я живу затворником в огромной парижской квартире, приобретенной во времена моего преуспеяния. Я запер многие комнаты, заодно и ту, где содержится шестьдесят лет моих архивов: папок, газет, афиш, контрактов, блокнотов с эскизами, неразборчивыми рукописями — полуистлевший, пропитанный зловонием бумажный хлам и заплесневелый картон. Я оставил этот запах в посмертный дар своим дальним родственникам; они наверняка вообразят, что среди всего этого таится каббалистическая формула, которую можно продать за большие деньги. Но только зря измучают себя месяцами бесплодных поисков, и тогда им хватит всего одной спички, чтобы зажечь костер колдуна, которым я и был. В другой комнате мое прочее барахло — реторты, пробирки, перегонные кубы и колбы, но тут я страшусь уже не запаха, а ностальгии.

Научившись избегать своих соседей, которые ходят по лестнице туда-сюда, мне удается старательно игнорировать их — только так я могу вынести сам факт, что окружен их жизнями. Но порой меня охватывает нелепое желание вновь немного прикоснуться к общественной жизни, и тогда я устраиваюсь в бистро на углу, подстерегая какой-нибудь сюрприз, который могут преподнести мне мои ближние — суетливые, торопливые, нетерпеливые. Удивите же меня, господи боже, вы, живые! Иначе я решу, что ничего не произошло с тех пор, как я ушел в тень. Шокируйте же меня своими новыми нравами, возмутите вашими теориями, напойте мне какую-нибудь сегодняшнюю песенку, дайте попробовать модный напиток, плюйтесь во все стороны, закатите скандал, распускайте слухи, пошлите меня куда подальше! Почему всякий раз, когда входят в дверь питейного заведения, воображают себе, что столкнутся там с чем-то живописным и неожиданным? Наверняка это воспоминание из тех времен, когда такие места служили нам ближайшей забегаловкой, игровой территорией, убежищем. Местом, где делались все первые шаги, где друзья и незнакомцы сближались вплоть до перемешивания между собой и где мы переделывали мир, покинутый при нашем первом опьянении, не боясь завтрашнего дня. Как только волнения юности улеглись, я, разъезжая по делам «индустрии роскоши», заглядывал во все бары земли, поскольку там, и только там обнаруживалась душа цивилизации. Сегодня, сидя перед чашкой эспрессо, лишенного малейшего аромата, но тепло которого пробуждает мои руки, занемевшие из-за артроза и зимы, я прислушиваюсь к гулу разговоров, не находя тут ничего, что могло бы обмануть мою скуку. И когда скука окончательно одолевает, мой нос указывает мне дорогу к выходу, поскольку он-то уже понял, даже раньше, чем я сам, что мне тут делать нечего. До меня доходит скопление противоречивых запахов, вынуждая покинуть это место: въевшийся табак, пар от мытья посуды, шерсть линяющей немецкой овчарки, хлорка, жареный сыр. Потому что, хотя мое зрение ослабело, подушечки пальцев потеряли былую чувствительность и подводит слух, мой нос, как и прежде, направляет меня и держит начеку, как чутье собаку, которая уже не может оскалить зубы, но все еще способна отыскать невидимые следы.