Тонино Бенаквиста - Наша тайная слава

По его возвращении беседа приобрела гораздо более пикантный оборот. Ошеломление прекрасной изменницы сменилось страхом разоблачения — будто я похож на шантажиста! Но потом, облегченно вздохнув, она вернула мне свое доверие и даже изобразила улыбку в ответ на мою диатрибу, в сущности означавшую: запах обнаруживает то, что глаза не умеют видеть. Распрощавшись со мной на площадке, муж стал спускаться по лестнице, даже не подождав жену, что поощрило меня задержать ее в последний миг:

— Это меня, конечно, не касается, но полагаю, что нельзя связывать себя на всю жизнь с типом, который брызгается штукой с надписью «for men».

С тех пор как Луиза навела справки о моей особе, она приходит ко мне, как к национальному памятнику. Требует от меня тысячу анекдотов о чудесном мире элегантности былых времен, и хотя я терпеть не могу эту партитуру, играю ее помимо своей воли. Вчера я рассказал ей экстравагантную историю о русском князе, который заказал мне духи на основе водки для своих многочисленных любовниц. Каприз миллиардера, которым я отнюдь не хвастаюсь… Я так никогда и не узнал по-настоящему, хотел ли этот тупица, чтобы женщины казались ему еще более пьянящими, или же затеял это лишь ради того, чтобы от него меньше разило перегаром, когда он к ним приближался. Луиза требовала от меня и других историй, а потом еще и еще, как ребенок — карточных фокусов. Ее нежный и доверчивый, окрашенный восхищением взгляд порождает во мне желание сделать ее вечной, разогнать вокруг нее злых духов, разметить вехами дороги, на которые она отважится ступить. Но мне довольно видеть, как она разглаживает платье на своих бедрах, чтобы проснулся воздыхатель, которым я был когда-то. Стоит ей улыбнуться, и я едва сдерживаюсь, чтобы не провести рукой по ее волосам! У меня нашлась бы сотня средств, чтобы вогнать ее в краску, но не пользуюсь ни одним. Я мог бы, например, рассказать ей, как прямо сегодня утром, в метро, пережил миг нежданного сладострастия. Я стоял в переполненном вагоне, вцепившись в поручень, в нос мне бил пульсирующий поток воздуха, воняющий смесью резины и кожзаменителя, и вдруг до меня долетела первая нота на основе персика: «Мицуко», наверняка самое прекрасное творение Жака Герлена. Я не успел даже заметить в толпе женщину, которая ее источала, как оказался уже далеко и от этого поезда, и этих людей, и этого туннеля — в Риме.

Я стою, облокотившись на балконные перила своего номера в отеле «Кампо деи Фьори». Тень вечера только что добавила прохлады в этот пронизанный светом летний день. Подле меня потягивает сухой мартини Альма ди Стефано, оперная певица. Я подтруниваю над тем, что она пахнет духами моего конкурента, но мы быстро соглашаемся: «Мицуко» идут ей, как никакие другие. И тут же, под открытым небом, блуждая взглядом по Риму, занимаемся любовью.

С тех пор редко бывает, чтобы, встретив «Мицуко», я не перенесся снова на тот балкон и в тот миг, вечный, как город с тем же прозванием, и Альма снова оказывается в моих объятиях. Мой исключительный нос тут совершенно ни при чем, просто у обоняния в тысячу раз больше памяти, чем у любого другого чувства, и каждый из нас, стоит только найти точную копию запаха из прошлого, способен оживить исключительный, головокружительный момент. Я горю желанием рассказать это Луизе, но она никогда не просит меня ни о чем подобном, да и сама не откровенничает, — со стариком, еще того меньше с отцом, своей личной жизнью не делятся.

Попытаемся вообразить, как она представляет себе мсье Пьера юным влюбленным… Наверное, славным малым, который в былые времена выряжался понаряднее, чтобы пойти с девушкой на танцы, и любезничал с ней под бдительным оком ее отца. А в день свадьбы все заканчивалось под песню «Пора вишен». Вот что она наверняка думает в простоте душевной. У меня уже нет права рассказывать о моих громких титулах, моих победах и славном происхождении, иначе я рискую сойти за древнюю руину. Ссохшийся и согбенный старикан, каким я стал сегодня, держал в своих объятиях далеко не одну, да так крепко, что мои руки всееще дрожат от этого. Духи создают лишь для одной-единственной, говаривал мой отец. Это, конечно, верно, но я никогда не понимал, какая же из них единственная, — их было так много! Я узнал, читая мемуары знаменитых женщин, что многие из них хвастались, будто были вдохновительницами «Манежа», который я выпустил в 1967-м. Однажды вечером маэстро Пьер сказал: Вы до того вскружили мне голову, что ради вас я создам «Манеж»… Ах, мои красавицы, мои любовницы, мои куртизанки, я уже не помню, какой из вас я был обязан своим «Манежем», но знаю, что он будет кружить головы еще долго после моей смерти!

Луизе я представляюсь человеком, который повидал целый свет, а порой и водил его за нос. Но что-то мне подсказывает: долго это не продлится, потому что и у моей памяти, и у ее любопытства есть свои пределы. Скоро она узнает обо мне почти все, ей это надоест, и я опять стану просто дряхлым стариком, затерянным в своем мавзолее.

— У вас хороший чай, мсье Пьер.

Если бы я не создавал духи, составлял бы чайные смеси. Приятно пить то, что обоняешь.

— А в каком возрасте вы начали заниматься парфюмерией?

Она мне не поверит. Стоило папе отвернуться, как я уже намешал наудачу несколько пузырьков.

— Я назвал свои первые «Головокружением». Мне было шесть лет. Как раз годились для какой-нибудь рантьерши-невежи.

Она смеется, думая, что я шучу. Скрещивает ноги. Ее колени касаются груди. Чего бы я только не дал, чтобы распрямить это тело.

Знаешь, я скоро умру.

— Слушайте, мсье Пьер, а какой была Коко Шанель в жизни?

— Я бы хотел понюхать вас, Луиза.

— Понюхать меня?

— Понюхать вас.

Она улыбается, озадаченная, невинная. Она не знает, что заключает в себе слово «понюхать». Тогда как оно заключает в себе все. Она уже не смотрит на меня как на старого парфюмера с нижнего этажа. Я уже не знаю, сколько мне лет, и мне плевать. И она прекрасно видит, что мне плевать. Я чувствую, что она набирается духу, как женщины перед тем, как отдаться. Она встает, расстегивает верхнюю пуговку своего корсажа, приближается ко мне. И подставляет мне свою грудь.

— Это я получил уже давно. Чего я хочу, так это ваш естественный, ничем не замутненный запах. Саму вашу суть. Суть Луизы. Ту, что никогда не была искажена никаким сторонним ароматом. Я хочу ощутить само ваше существо.

— ?..

— Чего вам бояться от такого старика, как я? Я к вам даже не прикоснусь, это займет всего мгновение, но уже никто в мире не сделает это так, как я. Я вас прочувствую.

Она ошеломленно встает и выходит из гостиной, хлопнув дверью.

Господи, что на меня нашло!

Может, я предпочел закончить нашу историю скорее таким вот мелодраматичным уходом, чем видеть, как ее погубит безразличие?