Юрий Поляков - Время прибытия

И тут я должен сделать еще одно отступление. В моей жизни школа сыграла огромную роль. Собственно, благодаря школе я, мальчик из заводского общежития, из семьи, где поначалу имелась одна-единственная книга «О вкусной и здоровой пище», смог развиться в мыслящего человека и подготовиться к поступлению на литфак пединститута. Очень мне помогла в этом покойная ныне директор 348-й московской школы Анна Марковна Ноткина, ходившая со мной на вступительные экзамены в институт – чтобы никто не обидел заветного выпускника. Но особенно повлияла на меня моя учительница литературы Ирина Анатольевна Осокина, умная, образованная, тонкая и остроумная женщина. Семья у нее, кажется, не сложилась, детей не было. Вся жизнь заключалась в любимых книгах и учениках. Мне повезло: я стал ее любимым учеником. Совершенно бескорыстно она готовила меня к поступлению на литфак, а конкурс тогда достигал, между прочим, двадцати человек на место!

Ирина Анатольевна происходила из семьи дореволюционных интеллигентов, принявших советскую власть, честно работавших по военному ведомству и, как водится, пострадавших в 30-е годы. Ко всему, чем жила страна, она относилась с умной иронией, никогда не переходившей в презрение. Я бы назвал ее взгляды ироническим патриотизмом. Это вообще уникальная особенность русских интеллигентов – посмеиваться над государством, критиковать и даже недолюбливать его и в то же время честно ему служить. В нижних слоях общества, в той же рабочей среде, где я рос, отношение к государству было совершенно иное. Нет, совсем не раболепное, о чем любят, сидя на собранных в эмиграцию пожитках, порассуждать кочующие интеллектуалы. Это отношение я сравнил бы с восприятием родной природы – иногда благосклонной и щедрой, иногда жестокой и разрушительной, но неизбежной и неизбывной. Эти два чувства, одно из которых привито в семье, а другое получено от любимой учительницы, как-то странно переплелись в моей душе, а следовательно, и в моей литературе.

– Почему вы все время иронизируете в своих книгах? – спросил меня за обедом в Переделкине неулыбчивый Валентин Распутин, прочитав мой «Демгородок». – Россию не любите?

– А Гоголь почему иронизировал?

– Но вы же не Гоголь!

– К сожалению… Но если бы я не любил Россию, я бы не иронизировал, а издевался бы…

За точность формулировок не ручаюсь, но смысл разговора передаю достоверно.

Я рос под сильнейшим влиянием Ирины Анатольевны. Она не только учила меня родному языку, литературе, но и жизни. Причем учила особыми, своими методами.

– Значит, встречаться она с тобой не хочет?

– Нет, – вздыхал я, почти сломленный первой сердечной неудачей.

– Ясно. Рекомендую Голсуорси. «Конец главы». Читать перед сном.

Придя на работу в школу, я попал в ситуацию, характерную для позднесоветского педагога. Представьте, молодой учитель, иронически, как и большая часть тогдашней интеллигенции, относящийся к советским идеалам, встает у доски. Призванный отвечать на жгучие вопросы о будущем, о правде, о социальной справедливости, о смысле жизни, он на некоторые из них сам не знает ответа. На другие знает, но поделиться своими сомнениями не может. Нельзя – боец идеологического фронта! Много позже я прочитал у Ренана, что людей делают нацией общее славное прошлое и общие высокие планы на будущее. С планами на будущее было уже сложно. Анекдоты про коммунизм как воображаемую и недостижимую линию горизонта рассказывали друг другу даже пятиклассники.

Герой моей повести, журналист Петрушов, по стечению жизненных обстоятельств пришедший работать в школу, чувствовал этот разлад и пытался объединить учеников хотя бы героическим прошлым – поисками утраченной рукописи талантливого писателя Пустырева, погибшего на фронте. Но и он понимал, что этого уже недостаточно. Одного прошлого мало. Тем более что рукописи все-таки горят… Кстати, в своем романе «Географ глобус пропил» пермский писатель А. Иванов довольно точно повторяет сюжет «Работы над ошибками», но его «непросыхающий» учитель пытается сплотить класс идеей туристического похода в тайгу. Почувствуйте разницу! Литература невольно фиксировала снижение уровня целеполагания, отражая общую умственную и нравственную деградацию школы в годы «шоковых реформ». Про «Бабу ЕГЭ» поговорим в другой раз…

Честно говоря, сочиняя повесть, обо всех этих проклятых вопросах кризиса национальной идеологии я еще не задумывался, просто вспоминал свой учительский опыт, впечатления, коллег, учеников… Наверное, это даже хорошо: меня вела жизненная и художественная логика, а не политическая установка или вычитанная концепция. Критики, прежде всего, оценили в «Работе над ошибками» тщательно выписанную «анатомию и физиологию» поздней советской школы. Но взаимного отчуждения поколений, разрыва связи времен, необходимой каждому обществу, предкатастрофического неблагополучия она не уловила. Зато почувствовал это читатель. Как обычно, меня корили за ехидность и за то, что в описанном мной педагогическом коллективе слишком много недостатков. Главный герой любит одну женщину, а спит с другой, математик с альковной фамилией Котик соблазняет юных практиканток, завуч по кличке Гиря берет у родителей подношения, директор школы Фоменко ради карьеры предает друга, а утонченный Максим Эдуардович вообще с учеником до крови подрался в классе… Вывод напрашивался сам собой: советское учительство в упадке.

А ведь сколько говорено-переговорено: нельзя только на основе художественного произведения давать системную оценку обществу. Ну разве, к примеру, «Горе от ума» рисует объективную картину тогдашней России? Кто ж в таком случае победил Наполеона – Скалозуб, что ли? Литература чем-то похожа на кошку, норовящую всегда лечь на больное место хозяина. В 90-е годы, когда страна буквально билась в эпилептическом припадке духовного и материального саморазрушения, именно учителя, полуотрицательные герои моей «Работы над ошибками», спасли Отечество. Да – спасли! Не получая порой даже своей мизерной зарплаты, они вставали у доски и учили детей, упорно отвергали дурацкие нововведения умников из Минобра, вроде одного заместителя министра, уверявшего: школа вообще не должна воспитывать. Теперь он, кажется, эмигрировал с семьей за океан, где школа воспитывает любовь к звездно-полосатому флагу с настойчивостью пневматической колотушки для забивания свай. Учителя потихоньку прятали в чуланчики со швабрами «соросовские» учебники, учившие прежде всего нелюбви к своей родине. Бисмарк заметил, что франко-прусскую войну выиграл немецкий учитель. Я перефразирую так: Россию в слепые 90-е от полного поражения и краха спас советский учитель.