Вячеслав Бондаренко - Вечный огонь

И вот она шла к капитану Прилепкину, в который раз уже. Шла, меся ботиками снег, не обращая внимания на то, что народу на улице гораздо больше, чем обычно, и радостные все. «Наверное, весну чуют», – думала Варя, вздрагивая от волнения. Ее трясло всю – вчера из прокуратуры пришло письмо на официальном бланке, ее саму вызывали к четырнадцати часам, чего раньше не бывало.

В здании штаба округа тоже было людно и нервно. Какие-то молодые офицеры громко смеялись, дымя папиросами и столпившись в кружок. Кто-то резал зачем-то на полосы большую штуку красной материи. Дежурный поручик сказал ей номер комнаты, хотя она и так знала, что Прилепкин занимает 125-ю.

Капитан стоял у окна, заложив руки за спину и смотрел на улицу. В открытую форточку тек сырой зимний воздух, гомон людей, раздраенные звуки духового оркестра. Варя назвалась, он не обернулся.

– Проходите, садитесь, – скрипнул бесцветным голосом.

Внутри нее все оборвалось. Неужели худшее? Но Боже мой, разве так сообщают о худшем? Кроме того, просто не верила. Ни капли, ни секунды не верила в то, что с Володей может что-то случиться. Глупо, по-девчачьи совсем, и все же.

Прилепкин наконец соизволил отвернуться от окна. Прошествовал к столу, взял двумя пальцами какой-то лист и протянул Варе:

– Ознакомьтесь, пожалуйста.

Она попыталась вчитаться. Фразы были сухие: «открытие доказательства невинности», «противозаконное обхождение с подчиненным», «преступный приказ». Варя подняла глаза на капитана:

– Володя… не виноват?

Прилепкин криво усмехнулся.

– Как изволите видеть. Радуйтесь.

– Но… как же это открылось? – прошептала она, уронив бумагу на колени.

Вместо ответа капитан снова подошел к окну, словно там творилось что-то очень интересное.

– Рекомендую вам, барышня, поспешить к Пищаловскому замку, – внезапно проговорил он злым голосом. – Там, видите ли, выпускают на свободу несчастных жертв проклятого режима. В том числе и вашего Шимкевича.

Варя не поняла, но топнула ногой:

– Прекратите так себя вести! Мало того, что вы и раньше надо мной издевались, так теперь, когда выяснилось, что Володя не виноват…

Капитан оборвал ее подчеркнуто-любезно:

– Да-да-да, разумеется. Конечно же, Володя не виноват. Вот из-за таких вот невиноватых Володей… – Он снова сорвался на злобу и враз умолк, словно растоптал ее в себе. Уставился невидящим взглядом в окно, вниз.

Тогда Варя подошла к окну и тоже посмотрела на улицу. Прилепкин смолчал.

Там, бухая барабанами и завывая оркестрами, шла веселая толпа людей с красным знаменем. На нем косыми белыми буквами было выведено «Да здравствуетъ Революцiя!» и «Николая Кроваваго – въ тюрьму!».

Ни Варя, ни Владимир так и не узнали никогда, что спасло его от неизбежного расстрела. А был это честный военный следователь, которому поручили вести дело Шимкевича. Дознаватель вник в обстоятельства, заинтересовался фигурой полковника Коломейцева и не сразу, в течение полугода, но сумел повернуть все так, что суду за преступный приказ был предан сам Коломейцев. Владимир же был полностью оправдан и с триумфом вышел на свободу вместе с другими заключенными минских тюрем 2 марта 1917 года – в день отречения императора.

Повенчались Владимир Шимкевич и Варвара Лепешихина после Пасхи. Венчал их отец Евлогий, венчал по их просьбе в бывшем полковом храме коломенцев на Военном кладбище. А когда шли после венчания домой, Владимир читал жене на ухо новые стихи Ахматовой, только что напечатанные в «Русском слове»:

И было радостно. Пришло время – и вот была пора…

Навстречу шли счастливые люди с красными бантами на груди, что-то пели. Глаза у них были невидящие.

А Варя, помнится, тихонько прижалась носом к виску любимого и шепнула:

– Навсегда?

И Владимир кивнул.

Красивое, страшное слово – навсегда. Не имеющее никакого отношения к земным людям. Ибо никакого «навсегда» в их хрупком мире не существует. Но зачем знать об этом штабс-капитану в парадной форме и его молодой жене, идущим неведомо куда по галдящей весенней улице?..

Место для митинга солдатики выбрали себе привольное, видное – поляну на берегу Ислочи, там, где она изгибалась плавно. Реку здесь можно было перейти вброд, а над ней нависал красивый песчаный обрыв – невысокий, сиди да болтай ногами, глядя на воду. На другом бережку густо рос молодой ельник, частью повыжженный еще в боях шестнадцатого года. Красота!.. И тишина. Последний приступ боевой активности был здесь в марте 1917-го, когда весь полк, поддавшись общей весенней одури и германским зазывалам, намалевал плакат «Выхадите на дружныя разгаворы и закуски» и пошел брататься с противником. Длилось это до тех пор, пока наша артбатарея не шарахнула по братальщикам – и своим, и чужим – из трехдюймовок. Потом от любителей дружных разговоров только клочки шинелей пособирали…

В этот полк капитан Владимир Шимкевич попал после того, как закончился отпуск, данный ему на венчание. Полк был третьеочередной, с номером далеко за семьсот, без знамени, укомплектованный соответственно – 18-летними весеннего призыва. Из кадровых офицеров были только командующий полком, подполковник Боклевский, да командующие батальонами – капитаны Крусс, Гогенава. Остальные – прапорщики, подпоручики и поручики ускоренных выпусков, люди самых разных политических взглядов. Владимиру дали третий батальон, командир которого недавно подал рапорт о переводе в другую часть.

После полугода, проведенного в минском Пищаловском замке, после бесконечных допросов и таких же бесконечных мыслей о скорой смерти – а о чем еще думать, если заранее известно, к чему тебя приговорят? – возвращение к службе давалось Владимиру тяжко, с трудом. Да не просто к службе, а к жизни даже. И дело здесь было не только в том, что он снова получил свободу, а в том, что сама жизнь была уже совершенно иной, чем прежде. Всеми вокруг словно овладела какая-то болезнь, лихорадка. Где-то Шимкевич читал, что у психически больных людей весною начинаются обострения; так вот такое обострение весной 1917-го охватило всю страну снизу доверху. Все почему-то поверили в то, что случившиеся перемены («царя скинули! Свобода!») ведут к чему-то огромному, колоссальному, к какому-то быстрому волшебному улучшению всех людей и отношений между ними. Как и большинство людей вокруг, Владимир не был монархистом и совсем не жалел о перемене власти, но ему невольно чудилось что-то детское и одновременно жалкое в этих истерических митингах, гремевших на всех площадях, в этих красных бантах, надетых на гимнастерки и кителя, в лозунгах, старательно выписанных на огромных полотнищах цвета раздавленной вишни. И еще временами, в минуты полной откровенности с самим собой, Шимкевич ловил себя на чувстве подленького, крохотного, далеко-далеко запрятанного страха. А что если весь этот хаос – только начало чего-то дикого, вседозволенного? Если дальше цвет раздавленной вишни станет кровавым цветом?..