Катя Миллэй - Океан безмолвия

Услышав голос дочери, мать судорожно втягивает в себя воздух. И этот прерывистый вздох — единственный звук в воцарившейся тишине.

— И давно? — спрашивает отец.

Она отводит глаза от тетрадей и поворачивается к нему.

— С того самого дня, когда я перестала разговаривать.

Наконец все улеглись и даже уснули, разместившись в разных комнатах — на кроватях, на диванах, на полу. Я устроился на односпальной кровати вместе с Солнышком, в ее комнате; она лежит, прижавшись ко мне, и не важно, что места маловато, — все равно я хочу, чтобы она была еще ближе.

Никто не попытался меня остановить, когда я укладывался вместе с ней. Должно быть, понимали, что не могут этому помешать. Никакие силы — ни в этом доме, ни в этом мире — не могут меня заставить находиться отдельно от нее.

Дрю спит на матрасе на полу здесь же — тоже, видимо, хочет быть поближе к ней.

Я слушаю ее дыхание: легкие вдохи напоминают мне, что она рядом, лежит, прижавшись ко мне; мы всегда так спим, тесно прижавшись друг к другу.

Среди ночи в комнату заглядывает ее мама, смотрит, как мы спим. На лице — выражение смирения или даже понимания.

— Как ты ее назвал? — спрашивает она, но смысл вопроса, конечно, не в этом.

— Солнышко, — отвечаю я, и миссис Уорд улыбается, как бы соглашаясь, что это идеальное имя, и, возможно, кроме меня самого, только она так считает.

— Что она для тебя? — шепотом спрашивает она. Вот это и есть смысл ее вопроса, и я знаю ответ, хотя не могу его сформулировать.

Прежде чем успеваю ответить, с пола доносится приглушенный голос Дрю.

— Родной человек, — говорит он.

И он прав.

Утром следующего дня мои родители ушли на пресс-конференцию, а Ашер отправился в школу, хоть ему и разрешили пропустить занятия.

Я провожаю Дрю до его машины, и мне кажется, я готова обнимать его вечно.

— Я буду скучать по своей Насте-Пасте, — говорит он мне.

— Я всегда буду для тебя Настей-Пастей. — Улыбаясь, я выпускаю его из своих объятий. — Передай Тьерни, пусть даст тебе еще один шанс. И если ты опять все испортишь, я сама тебя прибью.

А потом он уехал. Остались я, Джош Беннетт и все не заданные вслух вопросы.

Я даю ему одну из своих тетрадей, ведь только так он может получить интересующие его ответы, а он смотрит на нее как на гадюку.

— Не хочу знать, что здесь, — говорит он, отказываясь брать у меня тетрадь.

Я объясняю, что тоже не хочу знать, что там. Но я знаю, и он тоже должен знать. И он читает, и лицо его каменеет, как и все остальные мускулы в теле. Я вижу, что он пытается не заплакать. И, когда показываю ему снимки, сует в рот кулак: наверно, хочет ударить что-нибудь, но здесь нет ничего такого, по чему можно ударить. И когда он доходит до фотографии моей руки, той, из которой со всех сторон торчат кости — даже не верится, что врачам удалось ее собрать, — не может сдержать слез. И я его не осуждаю.

Я показываю Джошу видеозаписи своих выступлений и фотоальбомы, знакомлю его с самой собой, с такой, какой он меня не знал, но говорим мы мало.

— Ты здорово играла, — нарушает он молчание, и голос у него блеклый.

— Я потрясающе играла, — пытаюсь шутить я, но это звучит грустно.

— Ты и теперь потрясающая, — отвечает он со спокойной уверенностью в голосе, пристально глядя на меня. Он всегда так делает, когда хочет заставить меня слушать. — Во всем.

Мы снова надолго умолкаем. Сидим на диване, держа на коленях фотоальбомы, и смотрим на чахнущее в углу пианино.

— Я хотел бы спасти тебя, — наконец произносит он. Тема, к которой мы всегда возвращаемся. Спасение. Он спасает меня. Я спасаю его. Ни то, ни другое невозможно, потому что неосуществимо, да и не это нам нужно друг от друга.

— Полный идиотизм, — повторяю я его слова, сказанные в мой день рождения. — Это неосуществимое желание. — Я беру его руку. Он переплетает мои пальцы со своими, стискивает их зачем-то. — Ты не смог бы меня спасти, — говорю я. — Мы ведь с тобой тогда даже не были знакомы.

— Об этом я тоже жалею.

— Миссис Лейтон сказала мне, что ты тоже нуждаешься в спасении. Но я тоже не могу тебя спасти, — признаюсь я. Джош смотрит на меня скептически — раньше я никогда не упоминала о том разговоре. — Не хочу, чтоб ты меня спасал, и тебя я спасти не могу. — Мне нужно, чтобы он услышал это от меня, да и сама я испытываю потребность в том, чтобы сказать это вслух.

Джош захлопывает фотоальбом, кладет его на журнальный столик и морщится. Я заметила, что он всегда морщится, глядя на этот журнальный столик. А потом поворачивается ко мне, заключает в ладони мое лицо и целует меня с неким благоговением, которого мне никогда не понять. Может, я и солгала, ибо, наверно, я все-таки нуждаюсь в спасении, которое своим поцелуем и дарует мне Джош Беннетт. В его поцелуе обещание, память о будущем, надежда на счастье.

Наконец он отстраняется, смотрит на меня, словно не верит, что я еще рядом. И мне хочется, чтобы он вечно смотрел на меня так.

— Эмилия, — молвит Джош, и его голос согревает меня до глубины души. — Ты спасаешь меня каждый день.

Мы прощаемся у ее дома. Через два дня после моего приезда сюда. Через два дня после того, как я узнал правду. Через два дня после того, как вновь обрел ее. Эти два дня я все пытался смириться с мыслью, что снова ее потеряю.

Я планировал уехать завтра, но знаю, что ехать нужно сегодня.

Мы стоим, прислонившись к моей машине, стоим, уткнувшись взглядами в землю, будто она хранит все тайны вселенной. Ее рука сжата в кулак, ногой она вычерчивает круги на земле. Как же мне это ненавистно, напоминает о том, о чем я думать не желаю.

Она сказала родителям, что хотела бы поехать со мной. Им это не понравилось, но они, хорошо зная свою дочь, понимают, что запретами многого не добьются. И все же я намерен ее отговорить.

Я беру ее за обе руки, заставляя встать передо мной: хочу видеть ее лицо, когда буду говорить ей все, что должен сказать. И, может быть, это ошибка: вот я смотрю на нее, у меня мелькает мысль, что Бог, возможно, не так уж сильно меня ненавидит. А потом я остро сознаю, что мы расстаемся, и мне необходимо прикоснуться к ней еще раз. Если это будет наш последний поцелуй, я хочу знать, что он последний. Ладонью провожу по шраму под волосами. Не знаю, кто из нас первым сделал шаг, но ее губы на моих губах, мои руки в ее волосах, и мы пылко целуемся, вкладывая в свой поцелуй сожаление и отчаяние стольких дней, что не сосчитать. Она вдавливается в меня всем телом, а я так крепко обнимаю ее, словно пытаюсь впитать ее в себя одной только силой воли.

Но не могу, и, когда мы останавливаемся, я прижимаюсь лбом к ее лбу и начинаю прощаться.