Халльгрим Хельгасон - Женщина при 1000 °С

В десятилетнем возрасте у нее появилась собственная сеть на пинагора, а в шестнадцать лет она уже рыбачила на Бьяртнэйар. Прежде чем закончить, она, как уже было сказано, выходила в море семнадцать сезонов – и там, и на Оддбьяртнаскер; она хлебала « самотечный акулий жир » с мужиками, которые в ту пору были «не такая мелюзга, как сейчас». Когда она жила у Торарина со Свида, она однажды неудачно пришхерилась – а тут начался прилив. Когда фермер наконец приехал за ней, вода уже доходила ей до шеи… И прихлынули волны к ее вые, и прорекла она: «Торарин, да что ты вокруг меня так хлопочешь!»

Она рано родила дочь Соулей, которая умерла в детстве. Это случилось на Бьяртнэйар. А потом она неожиданно под старость родила маму; в ту пору ей было «за сорок – и сама как сор». По ее словам, ребенок у нее получился на море во время путины: «И я весь сезон сидела на веслах с дитем в брюхе, а потом кинула его на сушу на Флатэй». У мамы никогда не бывало морской болезни – мне эта черта, увы, не передалась. Мой желудок, будь он неладен, – настоящий датчанин: он достался мне в наследство от Георгии – бабушки по отцовской линии – и привык к одним повозкам да креслам-качалкам. Зато трудности меня не пугают. Это у меня от бабушки Веры, которая только и знала что «вкалывать». Как сказал мне когда-то давно честный журналист-островитянин Бергсвейн Скуласон: «Твоя бабушка целую сотню лет провкалывала».

В подтверждение этого он рассказал мне такую историю. Однажды бабушку подвозили на лодке в Оулавсдаль, где она нанялась на сенокос. По пути они остановились на острове Храппсэй, и старушку спросили, не желает ли она, пока есть возможность, осмотреть этот остров, который считается самым красивым в Брейдафьорде. «Некогда мне смотреть – в Оулавсдале сено ждет!» Ну вот, а говорят, «стресс» выдумали только в наше время.

«Поденка» окончила свой век в «Домике Гюнны» [42], который стоял (а может, и сейчас стоит) возле Бабьего залива в Сандвике на Свепнэйар и изначально был построен в качестве сарая для лодок, но потом его превратили в «девичью». Вместе с бабушкой там жили целых три Гвюдрун: две семидесятилетние «девки» – Гвюдрун Йоунсдоттир и Гвюдрун Свейнсдоттир, – а впридачу к ним более юная дева по прозванию Гюнна Потная, которая маялась, скитаясь по хуторам, пока старая Гюнна (та, которая Йоунсдоттир) не пристроила ее на островах.

Храпела эта девушка, судя по бабушкиным рассказам, как паровоз, зато выделяла столько тепла, что своим вечно потным и жирным, как у тюленя, телом нагревала чердак в домике не хуже любого калорифера. Когда по вечерам огонь в камине умирал, это было единственным источником тепла в хижинке. «Вонь – не беда, лишь бы жар шел». Но к концу дня одежда прилипала к телу Гюнны Потной и не снималась, поэтому она спала не раздеваясь. Однако перед праздниками старым женщинам удавалось-таки отскрести от ее тела одежду и отнести в стирку. Чтобы запечатлеть на холсте эту запарку в клубах пара, нужен был по меньшей мере Дега. «Ха-ха-харош», – выпаливала девушка, заикаясь, и никто не мог понять, то ли она хвалила старух, то ли велела им прекратить.

Гюнна Потная была, что называется, «межеумок»: тело здоровое, а лицо апатичное, глаза посажены глубоко и блестят тускло. Творец скупо наделил ее умом. Из-за формы глаз некоторые считали, что она родом из Гренландии, а другие – что с Зеландии; что она потомок тюленя и пастуха, и ее нашли на взморье, запеленатую в водоросли. А в ее лоне явно был какой-то магнит, потому что все свое детство она ходила беременная, однако на острова приехала бездетной.

Гюнна Потная ходила на хутор на работу (там идти было всего через одно болото), а остальные почти никуда не выходили и сидели, перебирая пух или прядя шерсть на первом этаже, где у них был ткацкий станок (который, не помню почему, прозывался «Ватикан»), прялки и прочие орудия для пуха и шерсти.

Старухи были невелики ростом, и высокие потолки были им ни к чему. Поэтому лодочный сарай можно было разделить надвое по горизонтали: внизу рабочая комната, наверху – спальня. Войти в «Домик Гюнны» было трудновато, а взрослому мужчине было совсем невозможно протиснуться на чердак, где были четыре простые кровати и камин в уголке. Поэтому ни один мужчина туда и не поднимался: они довольствовались тем, что вставали у люка и так беседовали с четырьмя женщинами, которые прихлебывали кофе, сидя каждая на своей кровати под косой крышей, – Гюнна Потная, Гюнна Старая, Гюнна Свейнс и бабушка Вербьёрг. Пол чердака доходил гостю до груди, так что он всегда напоминал почтенный бюст (я сама не раз это видела), когда стоял, просунув голову в люк, и держал речь.

Чаще всего там стоял седобородый старик по имени Свейн Этлидасон – работник фермера Эйстейна, – худощавый, жилистый, с синей от пульсирующей крови переносицей и тоненькими волосами, которые были настолько сильно связаны с небесными светилами, что во время прилива поднимались с его макушки, словно бурые водоросли в море. Его называли Свейнки Романс, но он никогда не знал женщины. Зато он был очарован самим понятием «любовь» и каждый год составлял подробные справочники, которые озаглавливал так: «Девицы Брейдафьорда». То были перечни всех бездетных работниц на островах и хуторах на побережьях Бардастренд, Скардстренд и Скоугарстренд. Возле каждого имени стояли оценки по четырем параметрам. Престарелый холостяк оценивал девушек по роду, трудолюбию, пригожести и «игривости» – про это слово долго гадали, что оно значит, да так и не разгадали. Свейнки Романс питал почтение к бездетным дамам, а на других и смотреть не хотел; он спрашивал каждого гостя, сходящего на берег из лодки, обо всех хуторах, где тот останавливался: «Значит Домхильд Эйриксдоттир все еще на Вальсхамар? Двадцать восемь лет, а детей еще нет, да? А… а она еще собой пригожа, пригожа, а?»

Говаривали, что в молодости он увлекся Гюнной Старой, а она – другим, который упал за борт близ Лаутрабьярг. Но Романс не сдавался и часто по вечерам приходил в «Домик Гюнны», рассказывал там истории, сыпал стишками, читал поэмы, делился жизненной мудростью.

– Я вам про пастуха из Кроука рассказывал?

– Да, рассказывал, – отвечала бабушка Вера.

Бабушке Вере сильно докучал этот мужик, не желавший бросать юношеского увлечения, похожий на замерзший стебель щавеля, который ждал, когда его прилетит опылять его муха, торчал здесь и портил им вечера своими бездарными перечислениями родни и рассказами об охотниках на лис. Стоя в виде бюста, он принимал такую позу, будто по меньшей мере был немецким графом, а не простым исландским табачником. Зато он никогда не слышал упреков бабушки. Она была дева порочная.