Халльгрим Хельгасон - Женщина при 1000 °С

Но сейчас он немного пришел в себя. Сейчас он начал немножко узнавать самого себя. Баржа несла их через мирную реку – сотню русских солдат. Папа смотрел на остатки бывшего моста, голые опоры, разбитые плиты, и вспоминал, как он мчался по ним три года тому назад: «молодой» боец, спешащий на восток, к величайшей славе на нордическом факультете Московского университета; ему оставалось лишь доделать кое-какие мелочи. А сейчас он едет по тем же местам назад, медленно возвращается в Германию под красной звездой. Он приручал отрезанные руки, вспахивал кровавые нивы, стрелял Войне не в бровь, а в глаз, терял в боях приятелей и неприятелей, видел костер, горящий в голове у Гитлера, ощущал его смрад – смрад его идей, да и своих идей , но только сейчас он осознал всю абсурдность войны.

Война ничего не решила, ничего не принесла. Ничто не изменилось, ничто не стронулось. Германия оставалась Германией, а Россия – Россией. А между ними лежала Польша. Танки двигали границу то к востоку, то к западу, но скоро все войдет в прежнее русло. Через несколько недель все кончится. После долгих лет бряцания оружием все было, как раньше. Только мост был сломан. А река была, как раньше, и деревья и небо – такие же. Ничего не изменилось, кроме моста. Он было сломан.

Да, конечно, погибло 50 миллионов человек. Или 70? Да что для друзей каких-то двадцать миллионов? Ой, да это же целых сто шестдесят населений Исландии [283].

Сейчас они вошли далеко вглубь гитлеровской Германии, и папа совсем перестал говорить. Он больше ничего не сказал. Зато его однополчане ругали каждое поле, каждое дерево, плевали на каждый камень. В первую ночь они разместились в живописной крестьянской усадьбе, где владельцы не успели ничего сжечь, кроме разве что хлеба в печке. Здесь все шкафы были полны, в доме было сухо, а мебель там была, прямо как во дворце. Даже стойла для лошадей там были лучше, чем лачуги на родине. Эта чисто немецкая красивость сильно задела русских солдат. Дмитрий и его товарищи обходил комнаты со злостью, везде тыкали штыками, срывали со стен картины и пинали мебель. В кладовой их злость достигла своего апогея: Дмитрий вернулся на кухню весь белый от муки и прокричал:

«Ну и на кой ляд им было нападать на Россию? У них же и так все есть!» – и схватил двухкилограммовую буханку черного хлеба и колотил ей о стену до тех пор, пока буханка не сломалась, а сам он не расплакался; он опустился на красные плитки пола и стал звать мать, жену и дочь:

« Mamuschka, mamuschka … Dashenka, Dashenka …»

Папа остался на кухне, а они гурьбой направились в туалет. Они раньше никогда не видели ватерклозета, и один из них умудрился искупать голову в унитазе. Ну, эти ребята и дают! А папа сидел, уставившись в стакан, и думал: где теперь его дочка? Нет, она в безопасности у матери в Любеке. Им повезло. Ведь этот город, вроде, уже освободили? О Маса, о Маса! Приди ко мне со своими толстыми ляжками!

К полуночи появились двое рядовых – большой и маленький – и привели с собой двух молодых немок с дрожащими губами и кричащими глазами, их впихнули в гостиную и повалили на стол. Все началось при криках и стонах девушек, а закончилось при их полном молчании. Папа не мог сказать, что было хуже. Во время этого десятикратного изнасилования он сидел в сторонке, уставившись на свои пальцы: пять и пять. Рука ученого превратилась в руку гладиатора. Может, он первый исландец за восемь веков, ставший таким… убийцей. Он кого-нибудь убивал? Да, видимо, в сражении на Днестре, в том самом первом. Вдруг в кухню вошел Дмитрий, он подтянул штаны и плюхнулся на сидение возле уставленного стаканами стола, покачал головой и сказал сам себе:

« Ne mogu, nikak ne mogu … не могу, и все тут… вот черт… это… зараза проклятая… – затем он посмотрел на папу и протянул ему стакан. – А вот пить могу! Водяру их чертову пить могу, а вот баб их проклятых ***ть не могу! Германия – зараза мерзкая! Чтоб ей пусто было! Nastrovia! »

Папа поднял стакан.

«А ты все молчишь, Ганс. Ты что, язык проглотил?»

«Какой язык?»

Разумеется, в минувшем веке это было большим преимуществом: пройтись по Берлину весной 1945-го и насладиться красотой разрушения. И свободой отчаяния.

Глазам предстал скелет города. Зияющие глазницы окон, голые ребра, изломанные кости. Солнце светило сквозь еще не рухнувшие каменные стены. Целые кварталы превратились в каменные холмы, а улицы – в низины между ними. Зато в парках Бог все еще продолжал свои безвкусные розыгрыши: одел деревья листвой, вытащил из-под земли цветы и украсил все это поющими птицами.

Через улицы перебегали существа в черном, напоминающие крыс, и все они занимались тем же, чем и я: поиском съестного. Вдали поднимались черные столбы дыма, и где-то рядом война шипела, будто раненый дракон, загнанный в тупик. На углу лежал ничком солдат в нарядной униформе, а у стены спала сидя старуха, облепленная мухами. На третьем этаже из окна вырывалось пламя.

Порой слышалось, как обрушивается целый квартал, а сирены воздушной тревоги завывали, но никто не слушался их зова. И временами слышалась гармоника – этот выносливый инструмент, который всегда оказывается рядом в великие моменты в жизни Европы.

Из-за угла показался танк и стал протискиваться в переулок, словно доисторическое пресмыкающееся, но никто не обратил внимания, что на нем изображено – крест или звезда. Справа в гусенице застряла человеческая рука: она торчала пальцами наружу и двигалась по кругу, вверх-вниз по дороге, словно трагикомичный сигнальный флажок. И все мы были, как этот город: выбившиеся из сил, захваченные безразличием, которым обычно сменяется длительная усталость. Когда ты годами боролся за то, чтобы пережить день, а победа уже близка, – тебе вдруг становится глубоко наплевать на свою жизнь.

Я перелезала через разрушенные стены. Все эти две тысячи человек, с которыми я познакомилась на пути через Польшу, я потеряла. А здесь я не могла рассчитывать на приют ни в одном доме – хотя бы потому, что домов как таковых здесь не осталось. И все же я была богаче многих: у меня был мой план и деньги на проезд, имя американца и редкостная жемчужина в кармане. Вероятно, я была самой богатой девушкой в Берлине.

Я расспрашивала, как добраться до нужной улицы. Весь квартал был сплошной грудой кирпичей. Сгорбленная женщина прочесывала развалины магазина в поисках съестного, но когда я задала свой вопрос, она подняла глаза и разбитогубо проговорила, указывая на груду камней: «По-моему, Бюльштрассе была вон там, где стоит этот дом». Каменный дом с плоской крышей возвышался вдалеке среди этих груд, словно загородный особняк в горах. Весеннее солнце светило на весь этот кошмар, будто это хозяйка дома в разгар ночного веселья зажгла свет, который во всю злую мощь озарил лужи рвоты и осколки стекла. После долгой зимы солнечная погода приятна, но сейчас она раздражала меня, как и пение этих несносных птиц. Я побрела к дому по исландским валунам. Вот он стоит: двухэтажный, классического стиля, с побитыми стенами и двумя колоннами при входе. Перед крыльцом из четырех ступенек возвышался часовой в длинной шинели.