Бриттани Сонненберг - Дорога домой

Вот с чем мы имеем дело. Мы бросаем взгляд на наши ухоженные владения, тяжело дышащих собак, тонкие шелка, запотевшие стаканы.

«Мы пришли к заключению, – со всей серьезностью обращаемся мы к своим родителям, черпая мужество в темноте и напитке, – что вы оба – неоколониальные алкоголики».

Мы произносим это со слегка извиняющимся видом врачей, сообщающих пациентам о серьезном заболевании. Себе мы этот диагноз не ставим, хотя завершаем свое заявление глотком Д. с Т. Молчание. Они не слышали? Затем голоса наших матерей, усталые, обиженные, разносятся над лужайкой: «Вам не кажется, что вы впадаете в мелодраму?»

Колледж мы заканчиваем не вместе со всеми. Мы проходим шестимесячную практику в Камбодже, поздравляя себя, что нашли честную работу для экспатов, закрывая глаза на то, что у большинства репортеров-мужчин есть подружки-проститутки. Вернувшись в колледж, мы присоединяемся к персоналу газеты и начинаем писать статьи, что, оказывается, гораздо легче, чем писать курсовые работы. Спальни в наших квартирах вне кампуса увешаны купленными в музеях постерами с китайской каллиграфией и непальскими молитвенными флагами. По кампусу мы ходим с камбоджийскими гамаками, которые подвешиваем между деревьями перед библиотекой, пока полицейские не просят нас убрать их и делают нам предупреждение.

Мы повзрослели. Мы больше не ходим на занятия в пижамах. Мы подаем заявления на журналистские вакансии, на стипендии, на что угодно. После нескольких недель ожидания, перестрадав отказ из Кембриджского университета и «Нью-Йоркера», куда мы надеялись попасть в интернатуру, мы получаем по почте многообещающе толстый пакет. Мы узнаем, что получили стипендию на год учебы за границей, языковую стипендию в стране, где мы жили перед поступлением в колледж. Мы звоним нашим родителям. Мы едем домой, говорим мы.

«Но мы только что вернулись в Штаты, чтобы снова быть поближе к вам», – огорчаются они.

«Вы имеете в виду корпоративные штаб-квартиры», – напоминаем мы им.

Через три месяца мы сидим в самолете. Нам двадцать три, мы закончили колледж и преисполнены решимости жить за границей не так, как жили до этого наши семьи. Спустя две недели интенсивных языковых занятий (в окружении теперь не детей, чьи родители говорили на этом языке, пока те росли, но белых детей из Огайо, действительно уделявших внимание изучению языка в колледже) мы отчаянно скучаем по Американскому клубу.

Сейчас мы иногда проезжаем мимо клуба, направляясь по своим делам. Мы больше не члены, и нас туда уже не пускают, но мы бросаем жадные взгляды на ворота и представляем плавательный бассейн и территорию за ними: вышку для прыжков в бирюзовую воду, сорбеты из манго, начо. Столовая с гамбургерами и спагетти, светловолосые семьи с детьми, похожими на утонувших крыс – только что из бассейна, взаимно сочувственные улыбки одних американских родителей другим, пока они просматривают меню, прежде чем сделать заказ, а затем откидываются на стуле, уверенные в неизбежном картофеле фри и не подлежащей сомнению принадлежности к этому месту.

Вернувшись после колледжа в Шанхай по стипендии для изучения языка, я думала, что еду домой навсегда. Горя желанием погрузиться в китайский язык и уверенная, что мое китайское второе «я» расцветет, я забыла, что была белой и так и не научилась правильно пользоваться палочками для еды. Несбыточная мечта, что Шанхай может стать постоянным домом, продлилась чуть меньше двух лет, а потом я снова уехала.

Теперь я была в Берлине, куда попала через бойфренда-немца Дитера. С Дитером я познакомилась на занятиях по пекинской китайской литературе в Фуданьском университете. Нам обоим понравились рассказы Лу Синя, и нас отругали за написание «творческих» эссе. «Сначала постарайтесь овладеть языком», – сухо написал на наших работах наш преподаватель Чжу Лао Ши. Мы планировали провести лето в Берлине, откуда был родом Дитер, и вернуться в Шанхай в августе. Но когда август наступил, я обнаружила, что влюбилась в Берлин и разлюбила Дитера.

Более того, прожив два месяца вдали от Шанхая, я осознала, что меня никогда не примут как местную, какими бы убедительными ни были мои тоновые ударения в китайском языке, когда я заказывала у уличного продавца баоцзы [48].

Когда Софи, мама, папа и я впервые приехали в Шанхай в 1994 году, я не пыталась вписаться в этот город или страну; вся моя энергия была направлена на то, чтобы стать своей в Американской школе. Десятилетие вдали от этого города, в Сингапуре и Штатах, обострило мою тоску по нему; в конце учебы в колледже я была достаточно наивна, чтобы принять эту тоску за ностальгию по дому. Для того лишь, чтобы по приезде в Китай понять: он никогда не позволит мне назвать его домом, совсем как некоторые возлюбленные, бледнеющие от слов «я тебя люблю». Характерный случай: во время моих бесчисленных поездок по городу на такси водители спрашивали меня, откуда я. «Отсюда», – отвечала я, и они воспринимали это как отличную шутку Разумеется, будь я действительно из Шанхая, я ответила бы на шанхайском диалекте, а не по-китайски; я была бы китаянкой, не белокожей и не светловолосой.

Берлин, по контрасту, был идеальным компромиссом, думала я: это не Штаты, где я чувствовала себя чужой, но выглядела, как все остальные, и не Азия, где я чувствовала себя на своем месте, а выглядела чужеродной. В Берлине я казалась немкой (пока не открывала рот), а тот факт, что я родилась в Гамбурге, дарил мне ощущения, будто я совершила полный круг. К сожалению, рождение в Германии не давало права на гражданство, но кто я была такая, чтобы жаловаться? В этом городе проживало множество турецких детей во втором поколении, которым по достижении восемнадцати лет предстояло выбирать между турецким и немецким гражданством. Этот закон намекал на некоторую неадекватность немецкого представления о принадлежности по крови, что мне не нравилось, но с каких это пор я хотела легкого понимания во всем?

«Ну и наслаждайся этим, – сказал мне Дитер, вскидывая на плечо рюкзак в день своего вылета обратно в Китай. – А тебе никогда не приходило в голову, что ты просто боишься ответственности?»

Я не ответила, и он ушел.

Но, конечно, я искала ответственности – просто скорее географического, а не романтического рода. Проще говоря, я искала возможности остаться на месте. После стольких лет мотаний между континентами, после провалившегося эксперимента в Шанхае я хотела попытать постоянства в стране своего рождения, чего-то, на что годами намекали таможенные бланки, заполняемые в аэропортах по всему миру. Германия была единственной страной, где я жила без Софи. Мне думалось, что, пожив здесь снова, я, возможно, научусь опять жить без нее.