Бриттани Сонненберг - Дорога домой

И теперь эти зубы, точнее оставшиеся от них дырки, адски болят. «Видишь, папа? – думает она. – Ты мог избавить меня от этой боли». Что, разумеется, смешно, она просто пришла бы раньше и от его рук. Элиз испытывает прилив тоски по матери, жалеет, что Ады больше нет рядом, она бы побаловала ее, как всегда баловала своих детей, когда они подхватывали грипп или сильную простуду. Ада никогда не ставила под сомнение их заболевания, даже если было ясно, что они просто хотят прогулять контрольную по географии или избежать неловкой встречи в школьной столовой. Элиз ощущает знакомый холодок – заветный образ матери подправляется и затуманивается единственным случаем, когда Ада не поверила в то, что тревожило ее дочь. «Не следует рассказывать подобные сказки, Элиз». Элиз ненавидит это воспоминание, особенно со времени смерти Ады, два года назад. «Ты все еще тащишь это за собой?» – слышит она ее бормотание, южный, тягучий, ласкающий слух говор обостряется до резкого: «Ну так переживи это!»

Элиз прикладывает ладонь к ноющей челюсти. Она представляет, что именно это терпит большинство мужчин, по крайней мере пару раз в жизни, получая удар в челюсть. Довелось ли Крису попасть в такую драку? Она не знала. Наверняка выставленный во время баскетбольного матча локоть нанес бы похожую травму. «Мужчинам, не имеющим привычки к физическому насилию в виде ежемесячных спазмов и крови, приходится срывать злость друг на друге», – думает она.

Собственные ее кровотечения прекратились четыре года назад. Элиз оплакала и отпраздновала менопаузу как обряд перехода в иной жизненный цикл. Или, во всяком случае, так выразилась ее подруга Лора, которая всегда носит бирюзовый цвет и знает, как облечь в слова подобные чувства. Слыша из уст Лоры слово «менопауза», ты представляла себя Афродитой в Древней Греции, лежащей в гранатовой роще, наслаждающейся собственным созреванием (тоже фраза Лоры), а не собой, застрявшей в пробке на кольцевой дороге во время благотворительной поездки на Национальное общественное радио, лихорадочно включающей кондиционер. Для Элиз менопауза стала всего лишь скучным признанием возраста, так же как ее нынешняя диета из супа и пюреобразных блюд кажется жестоким предзнаменованием будущего.

Боже, она чувствует себя выбитой из колеи. Дантист запретил три дня пить кофе, а без семичасовой утренней чашки она не человек. Еще ей приходится воздерживаться от йоги, утреннего занятия, которое она неуклонно посещает три раза в неделю последние два года. Плюс лето до сих пор не пришло в Мэдисон после пережитой ими зимы со снегом до середины апреля. В такие прохладные июньские дни, когда небо по-осеннему затянуто облаками, ее тело тоскует по испарине Миссисипи.

Помимо лечения после операции, Элиз планирует свадьбу и сидит за обеденным столом, по столешнице которого, сохраняющей узловатую текстуру сосны, разбросаны свадебные журналы. Не свою, хотя когда в прошлом году она присутствовала на свадьбе подруги-лесбиянки Полины, в дендрарии, ей показалось, что свадьба в пятьдесят лет гораздо веселее – просто потусоваться, и напиться, и поговорить с теми, с кем хочешь, и без всей этой дряни в волосах. Надеть сандалии, а не туфли на высоких каблуках. А может, это просто преимущество данной ориентации.

Элиз планирует свадьбу Ли, ну или помогает ее планировать, хотя Ли не перезванивает в ответ на ее звонки или имейлы по поводу обслуживания, цветов и музыки. Что нисколько Элиз не обижает, ибо она решила трактовать молчание Ли как карт-бланш и заказывает все, что заказала бы себе на свою свадьбу в Миссисипи тридцать пять лет назад, если бы Чарлз Эберт не считал каждый пенс. А значит, цветы из всех бывших домов Кригстейнов – жимолость и тигровые лилии в напоминание об Атланте, бугенвиллея и орихидеи, доставленные самолетом из Флориды как намек на Сингапур. Солист и струнный квартет и классический гитарист на приеме. Живой оркестр и диджей. Элиз не забывает включить и то, что любит Ли, конечно: несколько отрывков из У.Х. Одена в течение церемонии и буфет из местных, полностью органических продуктов.

И хотя она знает, что не следует этого делать, но зубы болят, и разве не разрешено ей в такой день немного пространства для маневра – она представляет, как планировала бы свадьбу Софи. («Не вместо твоей, – мысленно говорит она Ли. – Не обвиняй меня в этом».) За кого выходила бы замуж Софи? За кого-то галантного, типично американского, заканчивающего каждую фразу словом «мэм». «Что заставило бы тебя не принять его», – напоминает себе Элиз. Но для Софи она всегда рисовала подобного мужчину: обычного, сильного, выдержавшего бы упрямство Софи и ее славу.

Полезно ли так часто думать о Софи, как делает это она? Со времени возвращения в Мэдисон вместе с Крисом пять лет назад, когда истек срок его второго контракта в Сингапуре, Элиз, после многих лет преподавания в Американских школах, открыла в себе дизайнера интерьеров, став одним из самых известных в Мэдисоне, согласно «Висконсин мансли»: «Благодаря ее природной аристической жилке, годам, проведенным в Азии, и южной экстравагантности». Последние слова звучали для Элиз как сомнительный комплимент, которые здесь она получает сполна. Улыбка, гладкая похвала, жалящая тебя в самое сердце позднее, когда ты едешь домой. Жители Среднего Запада боятся южан, знает она. Боятся белых южан, поскольку они предположительно расистские потомки рабовладельцев, и боятся южан черных, потому что они черные.

Какое это имеет отношение к Софи? Ах да, возвращается к прерванной мысли Элиз: дизайн интерьеров. Ее новая карьера часто предлагала свежее проникновение в суть скорби: в ее неловкий беспорядок, заикающееся выражение утраченной любви. Комната в глубине дома, та, которую ее клиенты неизбежно показывают последней: сын, совершивший самоубийство, его постеры 1996 года с «Нирваной» отклеиваются от стен. Или гардеробная, полная платьев от Неймана Маркуса, принадлежавших умершей жене, незаконченная перед выкидышем детская, наполовину покрашенная. Элиз испытывает особую гордость и до некоторой степени удовольствие, помогая своим клиентам с этими комнатами, этими тайниками скорби. Журнальный рассказ об Элиз про это не упомянул, но это ее истинный талант: угадывать людей, живущих или живших в комнатах, которые она переделывает, внутренним чутьем постигая их желания, неприятности, на кого они хотят походить, кого хотят забыть и кто они такие. Элиз всегда старается направить дизайн к тому, кто они такие.

Также она неравнодушна к парам, только что приехавшим в город, к тем, кто снова переедет через три года. Она проходит по комнатам вместе с женами, обсуждая, где можно разместить весь их антиквариат из прежних домов в Зимбабве, Рио и Бангкоке. Правда, иногда она удивляет сама себя, беря с этими женщинами сухой тон, обычно когда они начинают говорить, с каким нетерпением ждут этого последнего переезда, как любят путешествовать и, больше всего остального, как это замечательно для карьеры их мужей. «Лгуньи», – думает Элиз и перед уходом дает им телефоны местных психоаналитиков.