Бриттани Сонненберг - Дорога домой

Около года назад она решила, что у нас с ее отцом дела идут не слишком хорошо. У меня случались головокружения, а папа с трудом мог куда-то поехать. Так мы и оказались здесь, в Уиттенберг-Виллидж. Так же, как она чувствовала, что настало время перевести теленка в более просторное стойло, Бэт поняла: наступил момент покинуть ферму. Я не говорю, что она заставила нас перебраться сюда. Бэт пристально за нами наблюдала и осознала, что время пришло. Честно говоря, мне не очень-то здесь нравится. Пища выглядит совсем иначе, нежели в брошюре, и мне становится не по себе, когда я слышу, как плачут по ночам жильцы. Но я верю, что Бэт знает, где нам теперь следует находиться.

Я не собиралась сообщать так много о себе. Но когда пытаюсь переписать заметку, ничего не идет на ум, поэтому оставляю как есть. На следующий день Фрэнк уходит на физиотерапию, а я иду в кабинет директора и спрашиваю, можно ли сделать копии – я научилась этому, помогая в церкви с секретарской работой. Я делаю достаточно копий для всех овощей. Затем звоню Джиму Лоренсу и говорю, что у меня есть для него еще одна зачетная работа, ему только нужно ее забрать. Он снова начинает мямлить о сканировании, пока я не велю ему заткнуться и ехать сюда.

Я встречаю его перед домом, чтобы Фрэнк не видел. Джим выше, чем я думала, с крашеными черными волосами. По телефону у него был такой слабый голос, что я нарисовала себе невысокого, хрупкого паренька с веснушками и в очках. Я спрашиваю, играет ли он в баскетбол, и он отвечает, что в основном смотрит видеозаписи игр. Я протягиваю ему свою статью и говорю:

– Скажи учителю, что взял у меня интервью.

– Кто это? – спрашивает он, пробежав глазами написанное.

– Сестра Криса, – отвечаю я. – Ваш библиотекарь.

– Я не хожу в библиотеку, – заявляет он.

– Убедись, что она получит экземпляр, когда материал опубликуют.

Я заставляю его пообещать.

Статья, по всей видимости, не имеет большого успеха, когда я раздаю копии в кафетерии тем вечером. Люди бросают на листок взгляд, затем капают на него подливкой. Фрэнку она совсем не нравится.

– Ты даже не написала о ее похвальном отзыве, – говорит он. – И я у тебя выхожу каким-то придурком.

Мои медиапривилегии отменяются на месяц.

– Я думала, что она копирует песни для хора, – объясняет секретарь директору на собрании, куда я вынуждена пойти на следующее утро.

Даже Бэт статья категорически не нравится, когда неделю спустя появляется в «Тайгер треке».

– Значит, вот кем ты меня считаешь, мама? Человеком, самый большой талант которого заключается в одержимости навязчивой идеей?

Я не прошу ее объяснить, что она имеет в виду.

Кому-то все это показалось бы катастрофой. Но я испытываю странное чувство удовлетворения. Я знаю, что мы больше не можем жить самостоятельно. Знаю, что фермы уже нет, у Криса своя жизнь, и нечего и думать, будто он станет фермером. Едва увидев, как все, даже команда противника, с ревом вскочили, когда Крис совершил бросок от средней линии, я поняла, что достаточно скоро он покинет Чаритон. Я знаю: дома совместного проживания – то, куда в наши дни отправляют стариков, хотя сама не из-за страха, а из чувства благодарности ухаживала за матерью Фрэнка, когда она болела, прикованная к постели.

С момента нашего переселения сюда мне хотелось перевернуть столы в столовой, выпустить всех этих глупых канареек из клеток в вестибюле или укусить медсестру, приходившую измерить мне давление. Я слишком взбешена, чтобы плакать, как Фрэнк.

В школе я никогда не совершала проступков. Не передавала записочек, не пропускала занятий и не пила пиво на вечеринках, где мы танцевали польку. Но с тех пор как у меня начались неприятности из-за статьи о Бэт, я понимаю, что, наверное, переживали плохие дети. Я хожу по коридорам, и наши обитатели смотрят на меня так, как я, бывало, смотрела в школе на нарушителей порядка. Я думаю о Джиме Лоренсе, усваиваю его сутулость, его вздохи, его безразличие.

Свою новую личину я сбрасываю только на веранде. Я смотрю на пустую площадку, на покрасневшие клены за ней. Площадка говорит: «Будь ничем», и я, уставившаяся на нее с разинутым ртом, такая и есть.

По будням Крис ездит на работу на велосипеде. Элиз спит дольше обычного, встает около десяти и пытается закончить домашнее задание по немецкому языку до занятия в три часа. В квартире всегда холодно. Иногда она три раза в день принимает ванну. Это позволяет ей наблюдать за ростом живота. Она разглядывает свое нагое тело с любопытством, которого не позволила бы себе в Миссисипи. Этим утром, в редкий солнечный день гамбургской зимы, она опускается в дымящуюся паром воду. Ванна требуется ей не меньше завтрака. Тень от оконной рамы – нечеткий крест – ложится на живот и набухшие Груди.

Прошлым летом, когда они ездили на выходные в Мюнхен, она увидела голых людей, загоравших на одеялах в Английском парке. Элиз почувствовала отвращение и соблазн. Она с трудом отвела глаза от этих тел, как однажды наблюдала за одеванием двоюродной сестры. Донна, уже подросток, почувствовала ее взгляд и повернулась к ней спиной, чтобы застегнуть блузку, отчего Элиз затопила волна стыда – одно из самых ранних ее воспоминаний (помимо тех, которые заставляла забыть Ада).

В первый приезд Элиз к Крису в Германию, в тот год, когда он учился за границей, в Штутгарте, а она учительствовала в Атланте, они пошли на день рождения к кому-то из местных его друзей по баскетболу. Кульминацией вечеринки стало купание голышом в озере Биссинген, недалеко от города. Сидя на одеяле на берегу, Элиз терпела пьяный разговор с Сандрой, еще одной американкой в программе зарубежного обучения Криса, в которой, как ни странно, преобладали корейцы. Количество рислинга, потребленного редко выпивающей Элиз, и окружающий полумрак не скрыли полной наготы Сандры, что казалось раздражающим эксгибиционизмом. В начале вечера Элиз восприняла Сандру как союзницу, придав ей статус соотечественницы, но теперь нагота сделала девушку более чужой, чем любая из окружающих немок, большая часть которых одевались или заворачивались в полотенца, едва выйдя из воды. Элиз дрожала во влажном вечернем платье, приобретенном в одном из лучших бутиков Атланты. Оно стоило больше, чем можно было позволить на учительскую зарплату, но Элиз оправдала покупку, представляя, куда его наденет: в изысканный, освещенный свечами ресторан в Штутгарте, комической карикатурой на который явился этот вечер. Шелк она определенно загубила.

Когда Сандра пустилась в пространное повествование о наркотиках, которые она попробовала во время автопутешествия по Америке между семестрами в Беркли, Элиз взглядом поискала в толпе Криса. Она не хотела, чтобы он подошел и заговорил с ними – меньше всего ей требовалось воспоминание, как он пытается разглядеть в лунном свете голые груди Сандры, – но Крис находился на безопасном расстоянии, резвясь с друзьями в воде. Пока Сандра продолжала свой монолог, с удовольствием перейдя к рассказу об употреблении ЛСД вместе с преподавателем поэзии, Элиз вспоминала собственные годы в Блу-Маунтин колледже, баптистской женской школе. Волосы мелировали – в конце концов, это был 1974 год, – но этим занимались девушки, бегавшие по кампусу в шортах и с бумажными пакетами на голове, чтобы не узнал декан. Элиз никогда к ним не примыкала, но ее таки выкинули из конкурса талантов за исполнение «Всё, что тебе нужно, это любовь» перед картой Вьетнама, что быстро положило конец фазе ее политической активности. Элиз подумала, не поведать ли Сандре об автопутешествиях, предпринятых с группой «Иерихон!», где она солировала, но не захотела признаваться, что это была христианская певческая группа, а для того, чтобы убедительно лгать о психотропных наркотиках, которые никогда не принимала, Элиз чувствовала себя недостаточно трезвой.