Элиф Шафак - Честь

Эдим купил себе часы, фальшивый «Ролекс», и носил их постоянно. Походка его стала вялой и медленной. Каждый день он принимал болеутоляющие лекарства, чтобы избавиться от жжения в груди, которое усиливалось по вечерам. Все чаще он чувствовал себя то ли петухом, то ли пауком, ввязавшимся в бесконечную драку. Только в отличие от этих несчастных тварей ему приходилось драться с самим собой.

Пустыня, раскинувшаяся вокруг города, завораживала Эдима. Прежде он думал, что пустыня – самое унылое место на свете, и был поражен таинственной красотой здешних пейзажей. Иногда он гулял в окрестностях, грея ноги в теплом мягком песке и набивая карманы песчаником. Камни эти казались ему настоящим чудом природы: твердые и прочные на ощупь, они через некоторое время с легкостью рассыпались в пыль. Все чаще Эдим думал о том, что и сам похож на этот песчаник.

Кто-то рассказал ему, что на месте пустыни прежде было море. Вода смогла превратиться в земную твердь, а вот человек не способен измениться. Фильмы, книги и журналы утверждали обратное, но Эдим теперь знал точно: во всех уголках этого мира действует одно и то же незыблемое правило, согласно которому победитель всегда остается в выигрыше, а неудачник – в проигрыше.

Тихим, спокойным вечером, всего за неделю до убийства, мама накрывала на стол. Она поставила три тарелки, три стакана, положила три ножа и три вилки. В последнее время наши семейные ужины стали еще более мрачными, чем обычно. Мама смирилась с отсутствием папы, но вот к частым отлучкам Искендера никак не могла привыкнуть. Думаю, она устала от постоянного напряжения. В те дни я впервые услышала, как она жалуется на вечное безденежье, на то, что не может свести концы с концами. Мама всю жизнь растила нас, полагаясь почти исключительно на собственные силы. Теперь я начинала догадываться: ей хочется, чтобы рядом был человек, который позаботится о ней самой.

– Где твой брат? – спросила мама, вернувшись из кухни с корзинкой нарезанного хлеба.

– Который из двух? – проворчала я. – Если ты о старшем, одному Богу известно, где он шатается. Что касается младшего, он торчит в моей комнате.

– Это и его комната тоже.

– У всех моих подруг отдельные комнаты, мама. Дома понимают, что взрослым девушкам бывает нужно уединиться.

Мама вскинула бровь:

– Ты не английская девушка.

– Ну и что? У дочерей наших соседей тоже отдельные комнаты.

– Ты не дочь наших соседей.

– Мама, это несправедливо. У Искендера своя комната, а он всего на год старше меня. За что ему такая честь? Только потому, что он мальчик? Мне надоело смотреть, как ты его облизываешь.

– Эсма, хватит. У меня нет настроения с тобой спорить.

Провожаемая моим укоряющим взглядом мама направилась в нашу с Юнусом комнату, откуда доносился какой-то странный шум. Я следовала за ней по пятам, ощущая себя гадким утенком, бредущим за прекрасным лебедем.

Открыв дверь, мама обнаружила, что ее младший сын, ее ненаглядный мизинчик балдеет под какую-то оглушительно грохочущую музыку.

– Это что такое? – спросила мама.

Юнус не удостоил ее взглядом. Меня тоже. Он таращился на ковер, изо всех сил стараясь сделать свое лицо непроницаемым.

Мама подняла с пола и повертела в руках конверт от диска. На конверте был изображен человек верхом на лошади, еще один тип валялся на земле, и его пожирали стервятники. Жутковатая картинка. Над всем этим красовалась надпись в красной рамке: «The Clash». А под ней еще одна: «Дай им веревку».

– Это что такое? – повторила мама, тряхнув конвертом.

– Такая группа, – пробормотал Юнус. – Музыка.

– Я знаю, что такое музыка, – заявила мама. – Этот грохот не имеет к ней никакого отношения.

Юнус взглянул на меня. Я округлила глаза в знак сестринской солидарности.

Мама указала на название альбома:

– Что означает эта чушь?

– Ну… не знаю… наверное, они хотят сказать, что людям очень грустно и у них нет никакой надежды. И если дать им веревку, они все повесятся.

Мамино лицо внезапно залила смертельная бледность.

– Что за бред ты несешь?! Видно, ты совсем рехнулся от этой так называемой музыки!

– Но я только… – попытался оправдаться Юнус.

– Такое мог придумать только последний ублюдок! – не унималась мама. – Надо же, дай человеку веревку, чтобы он повесился! И этому они учат недоумков вроде тебя!

– Мама, прошу тебя, – лепетал Юнус. – Это не так. Ничему они не учат…

– Я не желаю, чтобы мои дети слушали подобную гадость! – отрезала мама.

Мы никогда не видели ее такой расстроенной и возбужденной.

– Мама, это самая обычная панк-группа, – попыталась внести мир я. – Просто у них такой стиль. Ничего ужасного, уверяю тебя.

Сопровождаемая нашими недоуменными взглядами, мама подошла к проигрывателю и выдернула вилку из розетки. Музыка захлебнулась и замолкла.

– Ну что ты так взъелась? – проскулил Юнус.

Мама взяла его за подбородок и заставила поднять голову:

– Это отрава, понимаешь? Я не позволю, чтобы ты отравлял свою душу. Я хочу, чтобы ты всегда оставался таким, как сейчас.

– Хорошо, мама, – выдохнул Юнус.

Выражение маминого лица смягчилось. Она обняла Юнуса, и несколько секунд они стояли, прижавшись друг к другу. Она поцеловала его в макушку, вдыхая младенческий запах. Окинула нежным взглядом с ног до головы и заметила какое-то странное пятно, темневшее у него на шее над воротником рубашки.

– Что это у тебя?

Юнус вздрогнул, в глазах его заметались огоньки паники. Он лихорадочно пытался что-нибудь придумать, но ничего не приходило в голову. Врать не имело смысла. К тому же Юнус совершенно не умел врать.

– Это тату, мама.

– Что?

Я уже знала про эту злополучную татуировку и теперь бросилась на помощь своему маленькому братику:

– Не волнуйся, мама, это всего лишь…

Даже не посмотрев в мою сторону, мама схватила Юнуса за руку и потащила в ванную. Он упирался и протестовал, но все было бесполезно. Мама стащила с него рубашку и брюки и, когда он остался в одних трусах, заставила нагнуть голову над раковиной и принялась яростно тереть мочалкой его загривок.

– Не надо, мама, – верещал Юнус. – Больно!

– А когда ты делал эту мерзость, было не больно?

Я предприняла еще одну попытку вмешаться:

– Мама, татуировку так не смоешь.

Но она, по-прежнему не замечая меня, продолжала терзать несчастную шею Юнуса.

– Давно у тебя это? – спросила она.

– Уже пару месяцев, – ответила вместо него я. – Ты заметила бы это раньше, если бы уделяла нам больше внимания.

В последней фразе прорвалась горечь, неожиданная для меня самой.

– Что ты несешь?

Мама наконец повернула голову в мою сторону.