Тереза Фаулер - Z — значит Зельда

Выписывая меня, доктор Мейер велел отказаться от алкоголя и провел беседу со Скоттом, объяснив, насколько успешнее будет мой путь к выздоровлению, если Скотт тоже бросит пить.

— Я прочитал про шизофрению и при всем уважении не вижу даже намеков на то, как потребление алкоголя супругом может спровоцировать болезнь, — ответил Скотт.

— Оно способствует напряжению.

— Оно снимает напряжение, — возразил Скотт.

Сейчас я услышала, как Скотт бросил ключи на декоративное блюдо у двери, а потом заскрипели ступени. Думаю, он, как и я, решил, что все уже спят. Наверное, надеялся, что сможет затащить себя наверх и, как обычно, упасть в постель. Вероятно, ему бы это удалось, если бы я уже легла, а не рисовала в своей маленькой студии, мимо которой вела черная лестница.

Увидев меня, Скотт остановился и подался внутрь, держась за дверную ручку. Он снял пальто и ботинки, но шляпа все еще оставалась у него на голове. Рот его был приоткрыт, кожа нездорово бледна, глаза затуманены чем-то, что он пил в поезде на пути из Нью-Йорка, а до этого — с Эрнестом Хемингуэем в Нью-Йорке.

Хемингуэй недавно опубликовал «Смерть после полудня», свои размышления о корриде, и приехал в город выступить с какой-то речью, которую Скотт ожидал с нетерпением и ненавистью одновременно. После этого они встретились с Банни Уилсоном, чья вторая жена, Маргарет, несколько месяцев назад погибла при падении с лестницы. Хем в роли героя, Скотт в противоречиях, Банни в печали: все обещало вечер, который я была счастлива пропустить.

На моем мольберте стоял холст, на холсте зарождалось нечто, что я надеялась превратить в каллы, написанные маслом. Мне снились каллы, Zantedeschia aethiopica, с ароматными цветками и крепкими стеблями, подобные тем, какие я видела на берегах рек в детстве. Дом пронизывал январский холод, и мне отчаянно хотелось тепла.

— Можешь идти спать, — сказала я Скотту. — Я еще не устала, так что лягу нескоро.

Вообще сон становился все более непостоянным, отказывая мне, когда я так нуждалась в нем, требуя внимания, когда я предпочла бы провести полуденные часы со Скотти. Ей уже исполнилось одиннадцать, она стала самостоятельным человечком и отдалилась от меня сильнее, чем когда-либо. Минуты, проведенные с ней, были для меня сокровищем. Я изо всех сил пыталась не мешать ее привычкам и общению с друзьями. Указания она в изобилии получала от Скотта, который советовал ей как одеваться, ходить, говорить, делать прическу, учиться, есть и смеяться. («Не показывай так сильно зубы и будь потише, ты не хочешь привлекать лишнего внимания. Мальчики предпочитают скромных девушек, которых можно уважать и боготворить».)

Скотт отпустил дверной косяк и зашел в комнату. Облокотившись на стену, стал меня рассматривать. Вид у меня не блистал роскошью — старая рубашка и бесформенная юбка — таким был мой наряд для рисования. Голова немытая, краска на руках, на подбородке, на ухе, на лбу… Я стояла в вязаных зеленых тапочках, которые прислала мне мама.

— Знаешь, — забормотал Скотт, — я-то думал, мы возьмем с собой девочек.

— На дворе ночь. Девочки в комнате у Скотти, спят, — ответила я, решив, что он напился и теперь не помнит, где Скотти собралась ночевать с подругами.

Скотт издал лающий смешок.

— Девочек, — повторил он. — Проституток. Господи, ты и правда спятила, а?

Я раскрыла рот, но не могла произнести ни слова.

— И я знаю, что на самом деле я должен быть хорошим христианином, все простить. И все равно любить тебя… И я люблю, или любил, и хочу любить, но Господи, Зельда, я не могу. Я не люблю тебя. Не люблю. — Он сполз на пол и заплакал, обхватив голову руками. — Ты разрушила мою жизнь! По сравнению с Эрнестом я чертов евнух! Трое сыновей! Быки и кровь… — Он поднял на меня взгляд. — Представь себе, я говорю ему: «С меня хватит, Эрнест, я залился по уши, не просохну, даже если развесить меня на веревке». Говорю: «Давай снимем девочек», а Эрнест говорит: «Ты для этого не в форме». Евнух! Не в форме для девочек, не в форме, чтобы Писать… Я ни на что не гожусь, и это все ты виновата! Я так устал от тебя…

Я вымыла кисти, накрыла холст и, молча перешагнув через Скотта, прошла по коридору в свободную спальню, где сумела повернуть ключ в замке до того, как прорвались слезы.

«В нем говорит алкоголь, — убеждала я себя, свернувшись клубочком поверх одеял. — Алкоголь, алкоголь и Хемингуэй, будь он проклят, и будь проклят Скотт, и будь проклят мой слабый, жалкий мозг, да будь оно все проклято…»

Проспав всю ночь урывками и проснувшись на рассвете, я обнаружила, что ночью под дверь протолкнули лист бумаги.

Милая, милая, кем же ты теперь меня считаешь… В последнее время, перебрав, я впадаю в тоску, но это не оправдывает того, как я с тобой обошелся. Ты храбрая, Зельда, и заслуживаешь только восхищения. Я бы никогда не пережил того, что пережила ты. Пожалуйста, прости негодяя, в которого я порой превращаюсь. Скажи, что ты по-прежнему любишь меня, и надеюсь, я смогу выстоять на ногах достаточно долго, чтобы вернуться на путь истинный.

Когда я открыла дверь, он ждал меня снаружи, залитый бледным утренним светом. Переоделся, причесался, его глаза покрасневшие, но ясные.

Я скрестила руки на груди.

— Определись, чего ты хочешь, Скотт.

— Ты меня любишь?

Я подумала: «А люблю ли? Да и как ощущается настоящая любовь?»

Кажется, я больше не знала ответа. И тут вспомнила наш с Тутси разговор много лет назад…

«— Просто, думаю, мне надо знать, к чему готовиться. Я хочу сказать, как распознать настоящую любовь? Все как у Шекспира? Знаешь, с вздымающейся грудью, трепещущим сердцем, личинами и безумием?

— Да. Да, все именно так. Мужайся, сестренка».

«Тут понадобятся прочнейшие железные укрепления, — подумала я. — И даже они бы не помогли».

— Не стоило бы, — ответила я Скотту, и он заметно расслабился. — Может, и не люблю, — добавила я. Почему это он может выдохнуть, когда я все еще разбита? — Не рассчитывай.

Он потянулся ко мне и заключил меня в объятия.

— Пусть у нас будет хотя бы это.

Четыре месяца спустя я задумала и написала свою собственную пьесу «Скандала бра» и договорилась с местным театром о ее постановке. Скотт тем временем все еще пребывал в поиске своего истинного пути. Искал на ощупь, одной рукой, держа во второй бокал. Он не писал.

Приходили и лежали неоплаченными счета. Продавцы, портные, бармены звонили нам с одной и той же мантрой: «Счет мистера Фе. просрочен, не могли бы вы передать ему, что мы ждем ответа?» Мое терпение становилось хлипким, как весенний лед.

Я и сама была хлипкой, а порой, не сомневаюсь, и ледяной. Было ясно, что он никогда не изменится, я никогда не смогу изменить его. Весь мой идеализм разъела ржавчина. Пришло время сделать то, к чему меня призывали Тутси и Сара Мэйфилд: вырваться на волю. Когда через неделю «Скандала бра» провалилась и сошла со сцены, я написала Саре в ответ: