Иэн Макьюэн - Сластена

Квартира занимала первый этаж георгианского особняка в тихом переулке и оказалась больше, чем я ожидала. Все окна были забраны решетками. Мы осмотрели владения, оставив у входа швабры, ведра и чистящие средства. Запустение оказалось еще более мерзостным, чем описывал Ле Прево, и, очевидно, происходило из обстоятельства мужского присутствия, вплоть до некогда обмакнутого в воду сигарного окурка на уголке ванны и высоченной кипы выпусков «Таймс», причем некоторые страницы, разорванные на четыре части, обретали вторую жизнь как туалетная бумага. Гостиная выглядела так, будто ее покинули после вечерней попойки, — задернутые шторы, пустые бутылки из-под водки и виски, полные пепельницы, четыре стакана. В квартире было три спальни, в самой маленькой из них — одноместная кровать. После того, как мы сняли постельное белье, на матрасе обнаружилось широкое пятно высохшей крови, как раз там, где могла быть голова лежащего. Шерли выразила отвращение, я была заинтригована. Кого-то здесь допрашивали с пристрастием. Документы, хранящиеся в канцелярии, обретали связь с подлинными судьбами.

По мере того как мы шли дальше по квартире, оглядывая беспорядок, Шерли продолжала громко жаловаться, очевидно, желая, чтобы я поддержала разговор. Я было пыталась поддакивать, но, по правде говоря, не была расположена к сетованиям. Если моя крошечная роль в войне с тоталитаризмом заключалась в уборке сгнившей еды и оттирании затвердевшей гадости в ванной, значит, так тому и быть. Делать это было лишь ненамного скучнее, чем печатать на машинке докладные записки.

Оказалось, что я лучше представляю себе стоявшую перед нами задачу — это было странно, учитывая мое изнеженное детство с няней и прислугой. Я предложила заняться вначале самой грязной работой: уборными, ванной, кухней, вымести мусор; затем мы могли перейти к поверхностям, к полам и, наконец, к кроватям. Но прежде всего мы перевернули матрас — так попросила Шерли. В гостиной мы нашли радио и сочли, что нашей «легенде» вполне соответствует эстрадная музыка. Так мы работали, засучив рукава, часа два. Я взяла пятифунтовую бумажку и пошла в магазин, чтобы купить чего-нибудь к чаю. На обратном пути использовала часть мелочи, чтобы удовлетворить парковочный автомат. Вернувшись в дом, я застала Шерли сидящей на краешке одной из двуспальных кроватей и строчащей что-то в маленький розовый блокнот. Мы сели на кухне, стали пить чай, курить и есть шоколадное печенье. Играло радио, в открытые окна врывался свежий воздух и солнечный свет, и Шерли пришла в хорошее расположение духа, да такое, что рассказала о себе удивительную историю, чуть только разделалась с печеньем.

Ее учитель английского языка и литературы в илфордской средней школе — знаменательная фигура в ее жизни, человек, оказавший на нее большое влияние, — был членом городского совета от лейбористов и, возможно, раньше состоял в компартии; благодаря ему Шерли в возрасте шестнадцати лет приняла участие в программе обмена с немецкими школьниками, то есть отправилась в коммунистическую Восточную Германию со школьной группой, в деревеньку, находившуюся в часе езды автобусом от Лейпцига.

— Мне казалось, что там будет дерьмово, так все говорили. Сирина, это был парадиз.

— ГДР?

Она жила в семье на окраине деревни. Дом представлял собой уродливое трехкомнатное одноэтажное сооруженьице, однако к нему прилагалось двадцать соток фруктового сада и ручей, а недалеко рос лес, достаточно большой, чтобы в нем заблудиться. Отец семейства работал техником по починке телевизоров, мать — врачом, и у них было две дочурки четырех лет, которые полюбили гостью и часто по утрам залезали к ней в постель. Над Восточной Германией всегда светило солнце — стоял апрель, и по счастливому совпадению весна выдалась очень теплая. Они ходили в лес за сморчками, соседи были дружелюбны, все хвалили ее за успехи в немецком. У кого-то была гитара, кто-то знал несколько песен Боба Дилана. За ней ухаживал симпатичный парень с тремя пальцами на одной руке. Однажды он повез ее в Лейпциг на настоящий футбольный матч.

— Имущества у людей было мало, но достаточно. В конце моего десятидневного пребывания мне уже казалось, что система действительно работает, что это лучше, чем Илфорд.

— Так можно сказать, что везде лучше, чем в Илфорде, особенно в деревне. Шерли, ты бы не хуже провела время, если бы поехала на окраину Доркинга.

— Нет, правда, это было совсем по-другому, люди там дорожат друг другом.

Ее слова показались мне знакомыми. Мне встречались статьи в газетах и документальные телефильмы, в которых с ликованием говорилось, что Восточная Германия, наконец, обошла Великобританию по уровню жизни. Спустя много лет, когда пала Берлинская стена и раскрыли архивы, выяснилось, что все это вранье. ГДР была в бедственном положении. Факты и цифры официальной статистики, в которую людям хотелось верить, были придуманы партией. Однако в семидесятые годы, в пору самоуничижения британской общественности, бытовало мнение, что каждая страна в мире, включая Верхнюю Вольту, вскоре оставит нас далеко позади.

— Но, Шерли, люди заботятся друг о друге и здесь, — сказала я.

— Ну конечно, мы все заботимся друг о друге. Так против чего мы сражаемся?

— Против параноидального однопартийного государства, против отсутствия свободы печати, свободы передвижения, против государства как концлагеря — вот против чего. — Я будто слышала шепот Тони у себя за спиной.

— Вот это и есть однопартийное государство. Наша пресса — это бутафория, а у нищих нет денег, чтобы путешествовать.

— Ох, Шерли, да что ты!

— Парламент и есть наша однопартийная система. Хит и Вильсон принадлежат к одной элите.

— Какой же вздор ты говоришь!

Никогда раньше мы не говорили о политике — только о музыке, о семье, о личных вкусах и пристрастиях. Я придерживалась мнения, что все мои коллеги в большей или меньшей степени разделяют мои взгляды, и теперь пыталась понять, не смеется ли Шерли надо мной. Она отвернулась, резко потянулась через стол за новой сигаретой. Она рассердилась. Мне не хотелось ссориться со своей новой подругой. Понизив голос, я мягко сказала:

— Но если ты так думаешь, Шерли, зачем тебе здесь работать?

— Без понятия. Отчасти для того, чтобы сделать приятное отцу. То есть родителям я сказала, что пошла на госслужбу. Я не думала, что они меня отпустят. Но потом все мной гордились. Я и сама гордилась. Я будто одержала победу. Но… Видишь ли, так всегда бывает, они хотят, чтобы в конторе иногда мелькали типы не из «Оксбриджа». Я у вас так, для вида, пролетарий для галочки. — Она встала. — Давай-ка займемся делом.

Я тоже поднялась с места. Разговор был неприятный, и я обрадовалась, что он закончился.