Майкл Каннингем - Снежная королева

– Нет, я все отлично понимаю, – говорит она. – Но, по-моему, они б не стали затеваться со свадьбой, если бы она… если была бы здорова. И боюсь, не почувствует ли она себя в дурацком положении. А то это как больного ребенка в Диснейленд везти.

Слишком ты цинична, Лиз. Слишком резка. Не торопись расставаться с ночью, разговаривай с мальчиком на языке искренней благожелательности, на каком он сам говорит.

– Нет, это понятно. Но ты знаешь, если бы я тяжело заболел, я бы, наверно не возражал. Не был бы против, чтобы мне так доказали свою любовь.

– Только непонятно, делает это Тайлер скорее для себя или скорее для Бет.

Эндрю смотрит на нее обкуренным взглядом ясных и непонимающих глаз.

Она слишком много болтает? Или, может, его утомило пиршество длившихся всю ночь разговоров? Так недолго из редкого сокровища превратиться в тетку, которая не умеет вовремя замолчать.

Узы плоти снова берут свое. Возвращаются сомнения и мелкие поводы для самоистязания, осточертевшие, но настолько привычные, что с ними как-то даже спокойней.

– Я вообще их не очень знаю, – говорит Эндрю.

Ему не хочется продолжать разговор. Она утомила его. Но и Лиз еще не готова выпустить из рук обтрепанные края славной ночи, расстаться с верой в то, что ничего непонятного не бывает.

– Пошли внутрь, – говорит она.

Здесь, в утреннем снегопаде, Лиз лишается чего-то ей очень дорогого, как если бы ветер выдувал из нее размах и запал, оставляя лишь камешки скепсиса, аккуратные четки для счета обид.

– Нет, подожди минутку, – говорит Эндрю. – Я думаю…

Она ждет. Он напряженно соображает. Завернутый в одеяло, присыпанный снежными искрами, стоит и решает, что же он такое думает.

– Я думаю, надо меньше гадать. Думаю, надо действовать и делать ошибки. Жениться надо. Рожать детей. Даже если мотивы у тебя при этом не самые чистые и благородные. А то так всю жизнь проживешь себе чистым и благородным, а потом к старости возьмешь и останешься совсем один.

– Вполне может быть, что ты прав.

– Чтобы в дерьме не увязнуть, шевелиться надо, драться.

– Ну, может быть. В известной мере, – говорит она. – Эй, ты дрожишь?

– Немножко.

– Тогда идем.

Она целует его в холодные губы.

На кухне Баррет наливает себе полкружки кофе, свою обычную утреннюю дозу. Тайлер погрузился в себя, напевает себе под нос мелодию, негромко отбивая ритм пальцами по столу.

Редкий случай: Баррет не может подобрать слова, чтобы заговорить с Тайлером, и поэтому сидит, сжав в руках кружку с кофе, как будто только ради кофе и пришел на кухню. Немного спустя Тайлер выныривает из своего параллельного мира.

Обычно утренний кухонный разговор начинает Баррет. Но сейчас первым заговаривает Тайлер:

– Ты точно хочешь идти в магазин за три часа до открытия?

Тайлер говорит внятно и складно, но какая-то часть его по-прежнему витает в иных сферах. Напевать он перестал, но музыка все еще на полную звучит у него в голове. Баррет подозревает, что временами, особенно по утрам, когда музыка захватывает его целиком и крепнет желание написать великую вещь, поддерживать обыденную беседу для Тайлера все равно что пытаться докричаться до напарника на строительной площадке.

Баррет Тайлеру не отвечает. Он хотел бы ответить. И сейчас ответит. Но для начала он должен вспомнить, из чего состоят эти их кухонные разговоры, какими словами они каждое утро по-братски благословляют друг друга на дневное странствие (доброго тебе пути, пилигрим) – что именно Баррету надлежит сказать.

Сегодня у него есть тайна. Что-то, что он не рассказывает Тайлеру.

Очень странно: ему никак не удается собраться с мыслями.

И еще тоже странно: кажется, нынче без притворства невозможно быть Барретом.

– Эй? – говорит Тайлер.

Смешно. Впервые на памяти Баррета они поменялись ролями – с самого их детства повелось, что это не Тайлер его, а он выводил Тайлера из ритмически-созерцательной прострации.

Баррет встрепенулся.

– Да, – отвечает он брату. – Мне там нравится, когда никого нет. Можно спокойно почитать.

Вроде бы и голос, и интонации, и словарь его, такие же, как всегда. Ему хочется надеяться, что это так. Во всяком случае, недоумения на лице Тайлера не заметно.

– Здесь тоже можно читать. У тебя своя комната.

– А теперь ты как мама говоришь.

– Мы оба как мама.

– То есть, по-твоему, нас тоже убьет молнией? – спрашивает Баррет.

– Ты о чем?

– О том, что женщину убивает молнией на поле для гольфа, а потом, много лет спустя, молния бьет в одного из ее сыновей. Какова вероятность, что это случится?

– Вероятность ровно та же, что и в ее случае.

– Порой мне странно бывает, что ты так глух к романтике.

– Не путай романтику и суеверие, – говорит Тайлер.

– Но неужели ты никогда не пробовал представить, где сейчас мама?

Тайлер смотрит на Баррета так, как если бы тот отпустил грубое и бестактное замечание.

– Конечно, пробовал.

– Ты же не думаешь, что ее… просто не стало?

– Не хочется так думать.

Из крана в замоченную в раковине кастрюлю с едва слышным всплеском падает давно набухавшая капля воды. Под потолком приглушенно гудит круглая лампа дневного света, которую Бет укутала красным шарфом.

– Тебе никогда не приходило в голову, что католики могут быть правы? – спрашивает Баррет.

– Они неправы. Следующий вопрос.

– Ну, кто-то же прав. Почему не католики?

– Такое впечатление, что ты немного двинулся.

Алюминиевый кант столешницы слегка разошелся на углу, в вершине V -образной расщелины прочно угнездилась хлебная крошка.

– Надо же быть открытым любым возможностям, разве нет?

– Эта возможность мне не подходит.

– Да я… Я просто думаю об этом.

– Ты всегда был лучшим католиком, чем я, – говорит Тайлер.

– Я был всего лишь сговорчивее. И ты знаешь, никто из священников ко мне ни разу не приставал.

– А это так для тебя важно?

На кухне пахнет кофе – свежесваренным и тем, что подгорает на металлическом диске, который нагревает кофейник. Запах лосося, которым они вчера ужинали, тоже еще различим. Этот специфический кухонный дух – с тех пор как слегла Бет, он несколько переменился, но по сути остался тем же. Когда у Бет было больше сил, в нем доминировали нотки поджаристого теста и жженого сахара, их призрачное звучание ощущается и теперь. Сквозь него подобием пентименто проглядывает намек на жареную свинину (воистину призрак, поскольку свинины они никогда не жарили) и, возможно, мужской пот.

– После всех этих разоблачений в новостях, – говорит Баррет, – я порой задумываюсь: почему ж на меня-то никто не позарился? И первое, что в голову приходит: а кому такой жирдяй нужен? Бред, конечно.