Майкл Каннингем - Снежная королева

Что ему нужна доза полного покоя.

– А мне нужно на улицу, в сутолоку и непогоду, – говорит она. – Ведь всем нам хочется чего-то разного, да?

– В общем, да. Всем нам хочется чего-то .

Бет хмурится на недоеденный кусок тоста. Тайлер протягивает руку и кладет ей на бледное предплечье. Он не ожидал от себя такой неуверенности по отношению к Бет, не думал, что будет сомневаться, то ли он ей говорит и то ли делает. Лучше всего у него получалось просто сопутствовать ей по ходу совершающихся с ней перемен.

– Раз так, пойдем с тобой помоемся, – говорит он.

Он наполнит ей ванну, намылит плечи, польет ей теплой водой спину с торчащими позвонками.

– А потом я могу проводить тебя до метро. Хочешь?

– Да, – говорит она с чуть различимой улыбкой. – Хочу.

Бет очень чувствительна к тону, каким он предлагает ей помощь. В ответ на чрезмерную заботу она закусывает удила ( “Спасибо, на пару пролетов я и сама могу подняться”, “Видишь, я разговариваю с человеком, все нормально, мне здесь нравится, и пожалуйста, перестань спрашивать, не надо ли мне прилечь” ); уловив недостаток внимания, негодует ( “Между прочим, хотя бы на последних ступеньках мог бы и помочь”, “Не видишь, я совершенно без сил, поехали домой прямо сейчас” ).

– Доедай.

Она быстро, как хищник, кусает тост и кладет на стол.

– Не могу, – говорит она. – Вкусно, но правда больше не могу.

– Я на весь город славюсь своими тостами.

– Пойду оденусь.

– Давай.

Она встает, подходит к нему, легонько целует в лоб, и на мгновение кажется, что это не он ее, а она его поддерживает и утешает. Это не первое такое мгновение.

Тайлер знает, что сейчас будет делать Бет. Она расстелет выбранную на сегодня одежду по кровати, дотрагиваясь до нее нежно, как если бы ткань пронизывали нервы. В эти дни она надевает только белое. В одних культурах это цвет символизирует девственность, в других – траур. В случае Бет белый означает полуневидимость, пребывание в промежутке, не-там-и-не-здесь, паузу; потому он и кажется ей самым подходящим, тогда как цветная или черная одежда несла бы в себе неуместные, а то и оскорбительные коннотации.

Баррет сидит в пустом магазине, как молодой раджа среди своих сокровищ. Сокровища – это, конечно, сильно сказано: окружает Баррета, как выражается Лиз, “товар”.

Его работа не то чтобы прямо-таки высокое искусство, и исцеления она не дает. Но все же…

Все же она не муторна. Может, ей и не достает глубины, но ни муторной, ни заурядной эту охоту за маленькими сокровищами точно не назовешь. Они – Лиз, Баррет и Бет – заняты тем (Бет по мере сил, которых у нее в последнее время почти не бывает), что выискивают самородки в отвалах пустой породы, маленькие чудеса вроде кожи толщиной с бумагу, грубой чернильно-синей джинсы или подвесок-талисманов – этих доступных (или полудоступных) по цене подобий усыпанных каменьями платков, говорящих книг и механических золотых слонов, сокровищ, которые получали некогда в дар султаны; добывают предметы обихода и одежды, возможно, созданные пару столетий назад какими-нибудь английскими портными или ткачами, милыми чудаками с быстрыми ловкими пальцами, просыпавшимися по утрам с нетерпеливым желанием вязать шапки или ковать серебряные амулеты, людьми, не вовсе чуждыми колдовства, верившими на некий свой первобытный лад, что из рук их выходят не просто изделия, а латы, которые уберегут праведного воина при штурме башни великого визиря.

И да, все мы существа материальные. Кому, как не Баррету, об этом знать? Знакомы ли кому-то лучше, чем ему, те невидимые нити, что увязывают томление души с облачениями, те чинные процессии златотканых риз и прокрахмаленный белый шорох стихарей пред полным страдания взором деревянных глаз распятого Христа? Разве не хочет, не стремится горячо весь земной мир в подобающем случаю уборе прошествовать гордо и покаянно во славу какого-нибудь спасителя или святого? Каждому из нас, почитателей бесчисленных божеств и кумиров, нужны свои ризы, которые представили бы нас в наилучшем обличье, позволили со всей доступной нам красотой и грацией пройти свой земной путь, прежде чем быть закутанными в саван.

Баррет сидит за прилавком, перед ним разложены “Таймс”, “Пост” и потрепанная “Госпожи Бовари”, которую он перечитывает в шестой раз. Баррет берется поочередно то за одно, то за другое.

Вот пишет Флобер:

Однако она все ждала какого-то события. Подобно морякам, потерпевшим крушение, она полным отчаяния взором окидывала свою одинокую жизнь и все смотрела, не мелькнет ли белый парус на мглистом горизонте. Она не отдавала себе отчета, какой это будет случай, каким ветром пригонит его к ней, к какому берегу потом ее прибьет, подойдет ли к ней шлюпка или же трехпалубный корабль, и подойдет ли он с горестями или по самые люки будет нагружен утехами. Но, просыпаясь по утрам, она надеялась, что это произойдет именно сегодня, прислушивалась к каждому звуку, вскакивала и, к изумлению своему, убеждалась, что все по-старому, а когда солнце садилось, она всегда грустила и желала, чтобы поскорее приходило завтра [10].

А вот “Таймс”:

Спамер Джереми Джеймс, восьмой по масштабу деятельности спамер в мире, признан сегодня виновным по трем уголовным статьям и понесет наказание за рассылку нескольких тысяч незапрошенных электронных писем рекламного характера с серверов, расположенных в штате Вирджиния.

Все верно. Выискивать во мгле парус, дожидаясь судна, которое вдруг да придет; шарить взглядом по экрану компьютера в поисках… маловероятной подсказки, золота, которое преспокойно лежит закопанным у тебя во дворе…

А вот это пишут в “Пост”:

В Нигерии две женщины до смерти забиты камнями по обвинению в супружеской измене, которая по законам ислама карается смертной казнью.

Флобер ведь казнил Эмму за совершенное ею преступление? Да и в то же время нет. Флобер не был моралистом… или, лучше сказать, за измену мужу он не стал бы грозить Эмме своим пухлым розовым пальцем. Он был моралистом в более широком смысле. Если уж на то пошло, он писал о мире французских буржуа, таком душном, помешанном на респектабельной посредственности…

Эмму же заспамили, верно? Ее ведь погубила не измена, а то, что она поверила в жуткую ерунду.

Такое у Баррета сейчас развлечение – он придумал себе Проект Безумного Синтеза, составляет мысленный альбом вырезок, воображаемое фамильное дерево, где вместо предков – события, обстоятельства и состояния страсти.

С “Госпожи Бовари” он начал просто потому, что это его любимый роман. Ну и с чего-то надо же было начать.

Разумеется, результатов у проекта не будет. Он ничего такого не даст. Баррет, однако, думает (надеется), что при простой, как у него, работе от подобных необязательных и бесцельных проектов есть прямой толк. Он работает в магазине, продает товар, и это сполна оправдывает исследования, не имеющие ни цели, ни аудитории, исследования, выводы из которых никто не станет ни обсуждать, ни опровергать. К тому же еще у его проектов и работы есть точки пересечения. Открыв магазин (то есть через двадцать минут), он примется размышлять над тем, какая же из череды проходящих перед ним Эмм Бовари нанесет смертельный удар себе и своей семье покупкой трехсотдолларовых джинсов или винтажной косухи за девятьсот пятьдесят (цена смутила даже Лиз, но она знает толк в законах рынка и понимает, что заоблачные суммы обычно внушают доверие). Впрочем, это только в книжках так бывает, думает Баррет, чтобы мелочность и алчность уничтожали целые семьи. На дворе не девятнадцатый век, а люди двадцать первого могут истратить все деньги со своих кредитных карт и превысить кредит, но к реальной гибели такие пустяки больше никого не приводят. Всегда есть возможность договориться с банком, а если совсем припрет – объявить себя банкротом и потом начать с чистого листа. Никто сейчас не станет глотать цианистый калий из-за купленных сдуру байкерских сапог.