Майкл Каннингем - Снежная королева

Баррет с Тайлером не просто сироты, они с самого детства герои какого-то страшного розыгрыша, игрушки в руках некоего божества, которому больше по нраву шутки, чем очищающий гнев.

Перед Барретом раскинулось покрытое рябью, темное пространство воды, так мирно принявшей прах Бет.

В воде кроется глаз. Из-за него Баррет и мотается туда-сюда на пароме.

От того небесного света глаз в воде отличается тем, что Баррет ни разу его не видел. Но он знает, что глаз есть. Уверен, что во время одиноких поездок на Статен-Айленд и обратно его… созерцают. Сказать “за ним наблюдают” был бы неправильно. “Наблюдение” подразумевало бы парачеловеческий интерес, которого Баррет не ощущает со стороны неспокойных, изборожденных судами вод. Но в первый вечер, когда они развеивали прах Бет, он чувствовал этот интерес. Бет растворилась в воде не в каком-то там дурацком смысле, типа, теперь ее дух обитает здесь (чистая хрень), нет, ее бренные останки (пылесос оприходовал бы их за десять секунд) соединились с огромным знающим разумом; Баррет уверен (он сходит с ума или наоборот?), уверен сейчас и был уверен в тот вечер, что мироздание не одушевлено, но способно знать, что Бет теперь часть чего-то слишком величественного и неохватного, чтобы иметь мысли и на что-то отвечать, но по-своему тем не менее наделенного сознанием.

Это бред. Скорее всего, бред. Но с тех пор, как они развеяли прах Бет, Баррет снова и снова возвращается в залив, как к бездушному, бесчеловечному родителю, у которого нет в отношении детей ни планов, ни надежд, который и не гордится, и не разочарован ими. Его неотступно преследует ощущение, будто глаз в воде, всегда невидимый и никуда не девающийся, не радуется его появлениям и не огорчается ими, но замечает, что Баррет опять здесь.

Тайлер ведь нашел им мать, да? Эту мысль Баррету удается обдумывать только на пароме. Может, да, а может, и нет. Вокруг этого слишком много наверчено. Но Бет была так непохожа на остальных подруг Тайлера. У них с Тайлером началось приблизительно тогда же, когда его собственная жизнь стала… нет, не разваливаться на куски , это слишком мелодраматично звучит (Баррет, не путай себя с персонажем фильма категории Б или героем Достоевского) … слегка расползаться, терять цельность – настолько, что он вынужден был переехать к Тайлеру.

Переехать к Тайлеру с Бет. Со спокойной и доброй Бет, изо дня в день одной и той же. С Бет, которая на кухне в новогоднюю ночь сказала Баррету с Тайлером, что им следует знать, как в доме гасят свет, знать, что придет время, когда вопросы добра и зла не будут ничего значить.

Допустима ли возможность, пусть самая отдаленная, того, что подлинной жизненной целью Баррета было отстоять свое место Тайлерова младшего брата?

Суденышки борются с течением, а их постоянно сносит обратно в прошлое [31]. Да пошел ты, Фрэнсис Скотт Фитцджеральд!

Скажи это. Самому себе скажи. Когда Бет поправилась, ты был уверен, что знаешь – подозревал, что знаешь, – что хотел сообщить тебе небесный свет: что тебе удалось воссоздать ваше с Тайлером детство, и на сей раз эта женщина избежит внимания божественного любителя розыгрышей.

А это подразумевает, что свет солгал. И что вода говорит правду.

Через час, когда Баррет уже вернулся из поездки на Статен-Айленд и обратно, Сэм ждет его в условленном месте, у фонтана Бетезда в Центральном парке. Баррет смотрит на него с балюстрады, которая футов на тридцать возвышается над площадкой с фонтаном. Сэм сидит на кромке фонтана под ангелом – под крестьянской девушкой в образе ангела; крепко сложенная и пышущая здоровьем, завороженно-приземленная, со своего бронзового диска, с которого путаной пряжей стекают струйки воды, она, вместо того чтобы обратить исступленный взор к небесам, деловито смотрит вниз, простирая перед собой одну руку и сжимая в другой копье из лилий.

Баррет медлит на балюстраде над фонтаном. Ему оттуда виден Сэм, но Сэм не видит его. Он не может упустить случая понаблюдать за Сэмом, когда тот наедине с собой, за Сэмом, который не подозревает, что Баррет рядом, и потому не меняет своего поведения (если он вообще когда-либо это делает) ради него.

Сэм сидит основательно, ноги твердо стоят на плитке площадки, руки на коленках – словно отдыхает от тяжелой работы, чтобы вернуться к ней после краткого, предписанного профсоюзом перерыва. У человека передышка. На нем его любимые джинсы мастерового и серая вельветовая куртка “Кархартт”, подаренная Барретом ему на день рождения неделю назад; Сэму куртка нравится больше, чем Баррету (разве это не знак любви, когда даришь человеку то, что ему нравится больше, чем тебе самому?). Сэм всегда одевается с пролетарской скромностью, смутно желая, чтобы его принимали за строительного рабочего, тогда как в действительности он преподает в Принстоне английскую и американскую литературу девятнадцатого века.

Сэм ведет себя так, будто явился с другой планеты, где совсем другие представления о прекрасном, и потому он слывет подлинным красавцем. На родине Сэма ценятся непропорционально большая голова, серые, как можно шире посаженные глаза, слабый намек на нос (отчего голова кажется еще больше), широкий лошадиный рот и тяжелая челюсть, тоже лошадиная – настолько, что хочется протянуть ему кусок сахара, чтобы он с любопытством его обнюхал, а потом съел, нежно кольнув ладонь растущей на морде щетиной.

Никто еще не называл Сэма красивым, но он идет по жизни настолько уверенно и без сожалений, что почти каждый, кто с ним знаком, так или иначе отмечает его поразительную сексуальность.

Они с Барретом познакомились всего пять месяцев назад в корейском магазинчике на нижнем Бродвее, у холодильника, вместо стеклянной дверцы печально занавешенного широкими полосками прозрачного пластика, которые вызывают в воображении образ нищей захолустной больницы, где не хватает лекарств, где все, что можно сделать для умирающих больных, – это оградить их от мух.

Первым, о чем заговорили Баррет с Сэмом, были сравнительные достоинства коки и пепси.

В один прекрасный вторник идешь ты вечером домой и вдруг решаешь заглянуть в магазинчик, где ты никогда прежде не был, чтобы купить кока-колы. Во вторник, в шесть тридцать две вечера. В магазине у холодильника ты видишь крупного мужчину, и, поскольку он тебе никто и тебе все равно, что он может о тебе подумать, ты естественно и непринужденно (для этого не нужно храбрости) спрашиваешь его: “Кока или пепси?” Нет ничего удивительного в том, что мужчина поворачивается взглянуть на тебя, задумчиво улыбается, как будто ты задал серьезный вопрос, и говорит: “Пепси. И думать нечего. Кока – это “Битлз”, а пепси – “Роллинг стоунз”».