Катрин Панколь - Желтоглазые крокодилы

Голос ее стал совсем детским. Сюсюкающим, доверительным, нежным; он словно наполнял душу Марселя сладкой ватой… Мусечка, моя мусечка, как чудесно вновь слышать тебя, девочка моя, красавица моя, золотая моя амазонка… говори со мной, говори со мной еще, когда ты щебечешь, нанизываешь слова, словно плетешь кружева, я воскресаю из мертвых, жизнь без тебя — бесплодная пустыня, без тебя незачем мне вставать по утрам, без тебя солнце в окне светит тускло и бессмысленно.

Анриетта Гробз поднялась в кабинет Марселя и, не найдя там ни Жозианы, ни своего мужа, отправилась на поиски Рене. Она обнаружила его на складе, он ругался с рабочим, озабоченно скребущим в затылке: для поддонов на верхних полках уже не было места. Анриетта ждала в сторонке, когда он освободится. Ее лицо было наштукатурено, как фреска после реставрации; надо всем этим великолепием гордо царила шляпа, словно отбитый у врага трофей. Рене, обернувшись, наконец-то заметил ее. Быстрый взгляд на окна своего кабинета — и он убедился, что повздорившие любовники спрятались под окном! Он отпустил рабочего и спросил у Анриетты, чем может быть ей полезен.

— Я ищу Марселя.

— Он, верно, у себя.

— Его там нет.

Она говорила, как всегда, отрывисто и сухо. Рене сделал вид, что удивлен, картинно призадумался, пристально рассматривая Анриетту. Розовая пудра подчеркивала сухие, раздраженные складки у рта и сеть тоненьких морщинок. Нос торчал, как клюв хищной птицы, и вся ее старая физиономия, казалось, присборена к брезгливо поджатым губам, таким тонким, что их уже невозможно было накрасить, не замазав кожу вокруг.

Анриетта постаралась изобразить на своем лице улыбку: сперва обнадеживающую, сулящую хорошие чаевые, потом разочарованную, презрительную, стирающую с лица земли лгуна, что обманул ее доверие. Она унизила себя разговором с этим Рене, надеясь, что он ей все объяснит, но, убедившись в его бесполезности, молча развернулась и отправилась назад. «Господи, — подумал Рене, — ну и женщина! Нежная, как удар дубиной! Когда ее видишь, кажется, что ничто не способно доставить ей удовольствие: ни еда, ни питье, никакие развлечения. Она весь мир готова динамитом взорвать! Все-то у нее под контролем, все проверено и подсчитано: в каждом движении расчет. Не человек, а калькулятор».

— Подожду его в кабинете, — прошипела она на ходу.

— Конечно-конечно, — сказал Рене. — Если увижу его, скажу, что вы тут.

А в это время, скорчившись в три погибели, Марсель и Жозиана продолжали выяснять отношения.

— Ты изменяла мне с Шавалем?

— Нет, не изменяла… Я погуляла с ним как-то вечерком — от скуки. Просто под руку попался. На его месте мог быть любой.

— А ты меня хоть немножко любишь?

Он пододвинулся ближе, почти сложившись пополам, и задышал жарко и часто.

— Я просто тебя люблю, мой волчище, без немножко.

Она вздохнула и уронила голову на плечо Марселя.

— Ох, как же я скучал по тебе!

— А я как скучала! Ты представить себе не можешь!

Удивленные, растерянные, они жались друг к другу, как подростки, перелезшие через школьный забор, чтобы покурить. Тихо шептались в душном, пропахшем прелой шерстью полумраке.

Потом умолкли и долго сидели неподвижно. Их пальцы встретились, узнали друг друга: Жозиана вспомнила эту нежность и теплоту, как ребенок узнает знакомый с детства пейзаж. Глаза их привыкли к темноте, они уже различали очертания предметов. Плевать, что он старый, толстый, некрасивый, это мой мужчина, моя глина, я леплю из нее любовь и смех, счастье и страдание, я вся принадлежу ему, я могу рассказать его всего наизусть, закрыв глаза, я знаю, что он скажет, прежде чем он откроет рот, я читаю его мысли, я вижу его насквозь, даже сквозь толстое брюхо… я могу рассказать его наизусть.

Они долго сидели молча. Они уже все сказали друг другу — и главное, вновь обрели друг друга. Вдруг Марсель резко выпрямился. Жозиана прошептала:

— Осторожней! Она может стоять под окнами!

— А мне плевать! Вставай, мусечка, давай, вставай. Что мы прячемся-то, как придурки? Мы же не делаем ничего дурного, а, мусечка?

— Ладно, как скажешь! Садись туда!

— Нет, ты вставай в полный рост. Я должен спросить у тебя кое-что. Это слишком серьезно, чтоб ты слушала, скрючившись.

Жозиана встала, отряхнула юбку и спросила, смеясь:

— Хочешь попросить моей руки?

— Еще лучше, мусечка, еще лучше!

— Сомневаюсь… Знаешь, за тридцать восемь-то годков я только этого в жизни не делала, ни разу не выходила замуж. Никто не предлагал. Представляешь, а? А мне все ж таки мечталось… Засыпаю и представляю себе, что мне делают предложение и я отвечаю «да». У меня кольцо на пальце, я уже не одинока. Я накрываю стол, мы ужинаем вместе, рассказываем друг другу, как прошел день, мы капаем друг другу капли в нос, если болеем, и тянем жребий, кому достанется горбушка…

— Ты меня не слушаешь, мусечка. Я сказал «еще лучше».

— Интересно… Ну все, молчу, молчу.

— Посмотри на меня. Прямо в глаза.

Жозиана посмотрела на него. Он был величав и серьезен, как Папа, благословляющий народ на Пасху.

— Я сейчас скажу тебе важную вещь. Очень важную.

— Я слушаю…

— Ты меня любишь?

— Я люблю тебя, Марсель.

— Если ты меня и вправду любишь, докажи это: роди мне ребеночка. Моего личного младенчика, которому я дам свое имя, маленького Гробзика.

— Ты можешь повторить это, Марсель?

Он повторил, еще и еще раз. Жозиана следила за его губами, словно читала титры на экране. И никак не могла понять, что же там написано. А Марсель сказал еще, что ждал этого малыша целую вечность, что он уже все знает о нем, знает форму ушей, цвет волос и размер ручек, видит все складочки, крохотные ноготки, гладкую попку и представляет себе, как он морщит носик, когда хватает материнскую титьку.

Жозиана слушала его слова, но их смысл не доходил до нее.

— Можно, я опять грохнусь, а, Марсель? У меня что-то ноги подкашиваются.

Она опустилась на пол, и Марсель плюхнулся рядом, скривившись от боли в коленях.

— Что скажешь, мусечка? Что ты на это скажешь?

— Малыш? Наш общий ребенок?

— Вот именно.

— А ты признаешь этого малыша? Он не будет позорным маленьким бастардом?

— Я посажу его за семейный стол. Он будет носить мое имя. Марсель Гробз Младший.

— Честно-честно? Клянешься?

— Чтоб мне пусто было! Яйцами клянусь.

И он положил руку на мошонку.

— Ну вот видишь! Ты смеешься надо мной.

— Наоборот! Как в старые времена. В особо серьезных случаях клялись яйцами. Тестикулы — яйца, а тестаментум — завещание по-латыни, вот… Жозефина мне про это рассказала.

— Тощая?

— Нет, круглая. Хорошая. Так что нет ничего серьезнее клятвы на яйцах! Сама подумай! Да они почернеют и отвалятся, если я солгу! А я ими дорожу.