Святослав Тараховский - Отважный муж в минуты страха

Интеллектуальная мощь, кипевшая и множившаяся за этими дверями, еще на что-то годилась, думали они, дружно ошибались, но думать по-другому не умели.

Саша ступил в пространный прохладный кабинет, где за громоздким столом наблюдался некрупный, тихий, со старушечьим лицом человек, еле слышно назвавший себя Игорем Анатольевичем и предложивший ему кресло напротив.

Внешность ответственного деятеля была до такой степени обыденной, что отличить его на улице, стадионе или в булочной было бы совершенно невозможно, но партиец имел, очевидно, интеллект нерядовой и даже могучий. Сашу Сташевского восхитило, что за полчаса времени, уделенного ему на встречу, высокий чин ухитрился ни разу не назвать вещи своими именами — подслушивавший иностранный шпион ушел бы отсюда в крайнем раздражении. «В стране пребывания вы будете выполнять порученные вам обязанности в соответствии с задачами, которые осуществляет рекомендовавшая вас организация», — так на первой минуте была заявлена главная мысль инструктажа, она не получила далее смыслового развития, но виртуозно повторялась так и сяк на разные изобретательные лады.

«Существо, которое делает вид», — подумал о пропагандисте Саша и невольно сравнил его с деятельным Альбертом. И тотчас задал себе вопросы, которые не требовали ответа: «Неужели во всех кабинетах этого великолепного муравейника сидят и делают вид, что работают и приносят пользу, такие же виртуозы? Неужели ЦК так отличается от энергичного ГБ? И если это так, значит, в стране давно правит не ЦК, а понятно кто».

«Хорошо ли вы меня понимаете?» — спросил партиец, и Сташевский, поневоле включившийся в его столь важную — с надуванием щек и преувеличением собственного веса — игру в слова, весомо кивнул. «Хорошо ли вы ознакомлены со своими обязанностями?» — задал второй и, как оказалось, последний вопрос представитель Агитпропа, и Саша снова вполне сознательно кивнул и сказал решительное «да».

Пожал пропагандисту вялую, типа сыра, руку и с облегчившимся сердцем оказался на летней улице.

Жизнь распахивала объятия и гладила сердце.

Он действительно был уверен — так ему тогда казалось, — что совершенно сполна представляет себе непыльную работу в Тегеране.

«За все платит и все делает Москва — вот что самое главное для тебя, — вышагивая по Неглинной, думал он, — важно также то, что согласно штатному расписанию Бюро у тебя под началом будет десять штатных сотрудников — переводчики, экспедиторы, шоферы. Ежедневно по радио и телетайпам ты, то есть они, будут получать информацию из АПН, размножать ее на ротаторе и по твоей команде развозить такие информационные бюллетени местным министерствам, редакциям газет, учебным заведениям и на телевидение — тоже не особо трудно, Санек, никаких для тебя проблем! Так же, как совсем будет не трудно, печатать в местной типографии, а потом организовывать по возможности подписку или распихивать во все доступные дыры советский журнал „Новости“, переводимый на месте, в Тегеране, на прекрасный персидский язык. Готовый макет журнала, фотографии и статьи для него приходят дважды в месяц диппочтой из агентства; статьи все те же, хорошо тебе знакомые, типа „Проверено временем“ или „Крепнет и развивается“ — ставь их и печатай журнал, Санек, классно! В общем, размножай, печатай, продвигай, распространяй, впендюривай темным иранцам правду о великой стране Советов! Чем больше московских материалов ты сумеешь протолкнуть в местную прессу, тем выше оценит твою работу правление АПН! Вот и всё! Вот и вся твоя нехитрая работа зав. Бюро; отлаженная система исправно булькала до тебя — не испортишь, будет работать при тебе и после тебя.

А какие плюсы, Санек! Знакомство со страной, ее людьми и культурой, контакты с дипломатами, приемы в посольстве, вино-водочные нагрузки, бассейн и теннис — корт и бассейн в посольстве, говорят, неплохие. Жаль, конечно, что Светка всего этого не увидит, что поделаешь, придется перебиваться одному. Зато за весь этот неподъемный труд, тебе, Сташевский, заплатят хорошие бабули, ребята за полгода в Иране запросто собирают на „Жигуля“! Но главное, Саня, самое главное ты забыл: в Иране ты уж точно отдохнешь от Альберта и ГБ, а через девять месяцев, когда вернешься, может, они вообще о тебе позабудут. Маловероятно, но вдруг? Все вокруг меняется с такой скоростью, так что не исключено, не исключено, старичок…»

Он сообщил об отъезде Макки.

Сперва не знал: стоит ли, но Альберт распорядился с нажимом: обязательно сообщите, и он подчинился. ГБ, видите ли, была интересна реакция иранской разведки, телодвижения, которые могут обозначиться по этому поводу. «Наивные, не знающие Востока люди, — подумал Сташевский. — Ничего вы, гэбисты, не увидите, ничего не услышите, на Востоке сети удачи закидываются легким, бесшумным касанием и с расчетом на далекое будущее».

Действительно. Никаких химических последствий известие о Сашиной командировке не вызвало. Аббас воспринял новость с холодным носом, спросил «когда?» и, узнав, что, наверное, скоро, очень просто и очень по-русски отозвался, что такое событие надо отметить.

«Надо, так надо», — решил Сташевский, и с ним согласился Альберт.

Отметили на следующий же день поединком на корте. Два друга, два противника, партнеры, разделенные границей сетки, объединенные общей теннисной страстью.

Саша был воодушевлен и легок, он порхал как бабочка, он жалил как пчела. Аббас был разгромлен, но нисколько по такому кошмарному поводу не расстроился, напротив, поздравив Сашу с победой, объявил, что праздник должен быть продолжен. «Где, как?» — поинтересовался Сташевский, но получил в ответ хитрую улыбку и распахнутую дверцу «Опеля».

«Интересно, куда он меня тащит?» — спросил себя Саша. Взглянул на безмолвный профиль иранца и неожиданно подумал о том, что интрига, заговор и тайна существуют единственно для любопытства тех, кто про это читает в книгах или смотрит в кино, но совсем не для тех, кто в этом участвует, рискует и гибнет.

В глазах разматывалась лента Садового кольца. Привычные дома, привычные «Жигули» и «Волги», привычные люди, частицей которых он был.

«Вези меня, восточный сфинкс, — думал, словно пел, Саша, — не в посольство же Ирана ты меня везешь, не в шиитский застенок. Я не боюсь, иностранец, я в Москве, за мной перестройка, родина, страна, за мной Альберт и ГБ». Подумал так и почувствовал себя очень сильным. Хотя хвост последней фразы несколько расстроил его, не тем, что пришел на ум, но тем, что воспроизвелся в нем автоматически. Значит, понял он, проникло, въелось, вросло в него то, что поначалу казалось таким чужеродным, не приживаемым, страшным. «Что сказал бы дед?» — мелькнуло в сознании и осталось без ответа.