Святослав Тараховский - Отважный муж в минуты страха

Он спрятал бумагу в накладной карман джинсовой куртки. «Бумага — судьба», — мелькнуло у него. Выпили по последней, и вместе с последней маслиной его озадачила любопытная мысль. «Интересно бы знать, — подумал он, — скольких лопушков типа меня отправил на первую вербовку Костромин? И еще: случайно ли в моем конкретном примере сработал механизм с Мехрибан или это отработанный ГБ прием? Посылают мужика в загранкомандировку одного, ставят его в невыносимые, без женщин, условия, потом дожидаются, пока он влипнет в медовую ловушку, а потом безнаказанно его шантажируют? Значит ли это, что все советские законы прописаны под ГБ?»

Отвечать он не стал, не хотел выглядеть идиотом.

Домой вернулся не поздно; у двери ждал сюрприз.

Волос был порван.

«Кров обыскали, — сообразил он. — Заинтересовались наконец-то. Что нашли? Ясно, что. Подтирки в туалетном ведерке. На них огромное количество полезной информации. На здоровье.

Аббас не спит, Аббас бодрствует, Аббас всегда на посту», — подумал он и послал Аббаса подальше. Виски помогало оставаться смелым.

«Спать, — сказал он себе, — хочу спать. Завтра все как-нибудь определится». Завтра он сделает все, что сможет.

Скинул куртку с бумагой-судьбой, проковылял в туалет, умылся.

«Я гений, — сказал он себе. — Совершил гениальное безумие с Мехрибан, теперь согласился на новое безумие — с Наджи. Ничего он не подпишет, выставит меня со свистом и полицией, и я получу от ГБ люлей по полной программе. Очень хорошо. Пусть высылают, пишут телегу, пусть ломают жизнь. Классно. Жалко только Мехрибан и то, что больше никогда… Любимая моя. Воспоминание, которое пребудет вечно. Как хочется услышать голос, колокольчик высокой серебряной пробы. Позвонить? Нельзя. Скотина Аббас ее пасет».

Разделся, упал на панцирную сетку кровати, качнулся, как на батуте, закрыл глаза.

«Виноват, — подумал он. — Перед Мехрибан и Светкой. Перед родителями и тобой, дед. Перед послом Капышиным и Костроминым. Перед страной и Горбачевым. Виноват, виноват, виноват. Перед всеми. Нагадил, напакостил, наследил. Я Сташевский, он же Шестернев, абсолютно виноватый засранец».

Во сне он бежал по Садовой за Светкой, кричал, что купил билеты на «Место встречи изменить нельзя», что они опаздывают в «Горизонт», но она, не останавливаясь, показывала ему спину и скользящим, полетным шагом скорохода продолжала от него удаляться; он попытался ухватить ее за пальто, наконец, изловчившись, выпростав на неимоверную длину руку, уцепился за хлястик, но только тряпка осталась у него в пятерне, а Светка скрылась за высокой красной дверью; он постучал в эту дверь раз и два, отбивая кулаки, он с криком: «Светка!», что было сил, наносил удары по красному дерматину, но дверь и не думала открываться.

Удары становились все громче, он проснулся и не сразу сориентировал себя в пространстве.

Ага. Стучали и били наверху, у Кизюна. Непривычно громкий гвалт перемежался мужским ревом, падением тяжелых предметов, звоном разбитого стекла. Он услышал гортанный, возмущенный голос Кизюна, но последовал удар, и голос превратился в мычание и раненый стон. Драка? Передрались после порнухи? Витьку бьют?

Надо подняться наверх. Одеться, подняться наверх и Витьке помочь.

Зажег свет, начал спешно одеваться. Рубашка, брюки, носки. Где эти долбаные носки? Черт с ними!

Кое-как одевшись, шагнул в прихожую и тут услышал, что шумный ком, вывалившись из Витькиной квартиры, катится все ниже, все ближе к его квартире.

Взялся за ручку двери, но прежде механически приложился к глазку.

Трое амбалов с превеликим трудом стаскивали по лестнице Витьку; с его лица капала кровь, руки были скованы наручниками, но сопротивления он не прекращал: бил нападавших мощными ногами, наскакивал на них головой и крыл русским матом.

Выйти! Вступить в драку и Витьку отбить! Кто на него напал? Полиция? ВЕВАК? Неважно! Важно, что Витька свой!

Повернул ключ в замке…

— Консулу, срочно, помоги! — услышал он Витькин крик и понял, что Кизюн, не называя имени, обращается к нему. Чем помочь? Выйти? Конечно. Вступить в драку? Наверное. Чем еще?

Не вышел.

Замер в оцепенении, так и не распахнув дверь.

Витькин голос еще раз повторил про консула и помощь и быстро затих, перекрытый стенами дома.

Спустя минуту Саша схватил сигарету и меж нервными затяжками попытался осмыслить свой невыход. Что это было? Почему? Полусонная медлительность? Осмотрительность? Конспирация? Трезвое понимание того, что в той конкретной схватке помочь он, в сущности, ничем не сможет, или простая тупая трусость? Последнюю причину он попытался отбросить сразу, но скорость, с которой он это сделал, показалась подозрительной даже ему самому. «Все ясно, — сказал он себе, — я рожден героем. Слава богу, что никто, кроме меня, об этом не знает».

Зато он сразу позвонил Костромину Время было ночное, но трубку сняли быстро. Саша поспешно выложил то, что только что произошло. «Вашу мать! — обрезал его Костромин. — Ты-то хоть не подведи!»

Попытался снова заснуть. Не получалось. В глазах рельефно стоял Кизюн, воображаемые картины того, что происходит с ним после ареста. Фантазия, как обычно, превосходила жутью реальность, сердце стучало, и сон не забирал. Кизюна бьют, вместе с кровью он выплевывает зубы, матерится неразборчиво и глухо. Кизюна бросают в зиндан, вонючую яму, отрытую в земле, покрытую сверху решеткой, по которой ходит охрана. Кизюна в зиндане кусают голодные крысы, он, требуя консула, из последних сил кричит — охрана смеется, ей в удовольствие охранник мочится сверху на арестанта.

«На войне, как на войне, — думал Саша. — Вот тебе и порнуха. Дымовая завеса, хитрый ход. То, что Витьку так жестко взяли, говорит о том, что под прикрытием порнухи он свой подвиг успел совершить. Завтра на очередной свой подвиг пойдешь ты».

Он понимал, что его вполне мирный поход к Наджи ни в какое сравнение не идет с тем, что досталось Кизюну Но понимал, чувствовал и то, что без Костромина ему вряд ли удастся выскочить из ловушки Макки.

Было сорок восемь. Осталось тридцать шесть.

Абзац наступит накануне восстания.

Лодка вошла в мрачный грот, своды были тесными, просвет не наблюдался.

Ориентиры были сбиты, мысли разорваны, ответы не находились.

В сон провалился мучительно, так и не решив главной проблемы.

А утром проснулся бодрым и свежим ровно в семь ноль-ноль.

Так был устроен его организм: рано ли он ложился накануне, поздно ли, трезвым или захмелевшим, стоило ему наметить час подъема, как точно в этот миг, безо всякого будильника, открывались миру его чистые карие глаза.

Проснулся с улыбкой солнцу, твердостью в намерениях и ясным пониманием того, что в жизни не существует непоправимых ситуаций и что одна-единственная трагедия человека, которую никак не поправишь, есть неизлечимая болезнь и смерть. Так учила его мама. Нехитрая мудрость, которую не стоит забывать. Он вспомнил мать с благодарностью и, покинув панцирный матрас, распахнул окно.