Святослав Тараховский - Отважный муж в минуты страха

— Все, старик, — сказал он. — Отсыпайся.

Орел разлепил глаза.

— Отдай, — внятно произнес он. — Она моя.

— Ее уже нет, — сказал Саша. — Разбилась. Спи. Потом позвонишь.

И ушел в полной и окончательной уверенности, что Толя требовал бутылку. В лифте посмотрел на часы. Половина седьмого. Мог бы подумать о себе, что друг он неплохой, выполнил долг и Тольку спас, но он о себе так не подумал. Он подумал об Альберте, Костромине, о том, что он второй секретарь посольства, что ходил на вербовку, как в разведку, что он, Шестернев, герой и свой человек, и торопиться ему не след.

Возле подъезда был автомат.

— Я немного задержался, — сказал он.

— Жду вас завтра, Шестернев, — ответил Альберт. — Очень жду.

«Подождешь, — сказал себе Сташевский и радостно удивился тому, что в нем накапливается здоровая наглость. — От наглости до бесстрашия один шаг, — заключил он, — а бесстрашие есть самое российскому человеку необходимое качество».

Ничего не изменилось.

Тот же книжный магазин «Сотый», тот же сырой, безразличный двор, подъезд и на нем натертая до блеска латунная ручка, тот же двустворчатый лифт, пятый этаж и квартира 43; та же неплотно прикрытая, обитая дерматином дверь, за которую Саша бесшумно проник, тот же прянувший в нос замес застарелого табака и хозяйственного мыла, та же голая лампочка под потолком прихожей и только возникший из средней комнаты Альберт показался Саше совсем другим.

На лице — избеганность, худоба, острый нос стал еще острее, и руку пожал без прежнего напускного чекистского радушия, торопливо и некрепко. У него неприятности?

Усадил в кресло под оконными гардинами, сам сел напротив, поморщился как от боли, донимающей организм, и попытался улыбнуться.

— Все про вас знаю и горжусь. Начальство уполномочило меня довести до вашего сведения, что в ваше личное дело занесена благодарность за Иран. Вы поняли меня? Спасибо вам, Александр Григорьевич. Меня вы не подвели, меня соответственно отметили тоже. Вы рады?

— Спасибо, — сказал Саша; мгновенно вспомнив о почетных грамотах деда, подумал о том, что сотню таких благодарностей охотно обменял бы на здоровые ноги.

Господи, как еще совсем недавно пугала его эта комната со старинной ореховой мебелью, вишневым бархатом и фикусом в кадке, эта таинственная, конспиративная, наполненная тенями и шорохами квартира и сидевший напротив остроносый куратор, к которому он являлся с нежеланием и трепетом, но все же являлся. Сейчас все было по-другому: Саша смотрел на Альберта со спокойствием и пониманием, он видел перед собой усталого человека и даже сочувствовал ему. Костромин в Иране пьет виски, рискует не собой — «сынками», Альберт же, видно по нему, работает денно и нощно. «И если он за перестройку и если я за перестройку, — мелькнуло вдруг у Саши, — то разве мы не союзники, не делаем одно общее дело? Почему, собственно, я должен его ненавидеть? Только за то, дедово, прошлое? Но прости меня, дед, прошлое давно прошло, и персонально он, Альберт — совсем не твое прошлое и не прошлое он вообще, он наше нынешнее, современное».

— А нога забудется, — сказал Альберт. — Сочи, грязи, все такое. Вы поняли меня?

— Вам, я вижу, Сочи бы тоже не помешал.

— Поверите, устал. Чем дальше перестраиваемся, тем все больше вылезает нечисти и врагов.

— Одно из двух: либо мы слишком быстро перестраиваемся, либо вы плохо их ловите.

— Ловим хорошо — уничтожать не дают.

— А надо?

— Необходимо. Отлавливать и уничтожать. Горбачев со своим гуманизмом — полный дурак. Дождется, что враги социализма уничтожат его самого. Ладно, это я так, к слову.

— Я вас понял, — сказал Сташевский.

— Уверен, вы поняли меня правильно. Страну потеряем, жалко.

Их взгляды сдвинулись в пространстве, но не уверенность и силу вычитал вдруг Саша в глазах Альберта, он заметил в них совсем другую, неожиданную краску, которую не сразу сумел распознать. «Что это? — спросил себя Саша. — Не тревога ли случайно, не пугливое ли беспокойство гнездятся в кошачьем зрачке доблестного чекиста? Да, — с удивлением убедился Саша в правоте своего предположения, — да, именно так оно и есть. Отлавливая без роздыха врагов социализма, альберты бьются не за Горбачева и перестройку, но за сохранность собственных неприкосновенных шкур, ибо понятие социализма у них свое, и, если окончательно рухнет их социализм, — а он рушится на глазах! — то всех костроминых и альбертов накроет сирое издыхание без работы и привилегий. Что ж, они такие, — заключил Саша, — у них свои проблемы, их надо понять, и как поступать с ними — тоже надо понять. Не союзник тебе Саша, Альберт, он для тебя даже не нейтрал, тогда кто он тебе?» Да, именно мысль работает быстрее речи, и нет смысла озвучивать то, что ты о нем уже понял. «Опять война, — заключил Саша, — российская гражданская война, которой не видно конца».

— Мы, кстати, сделали выводы относительно ваших заслуг, — сказал Альберт. — Александр Григорьевич, мы имеем честь предложить вам новое важное задание, которое, я надеюсь, вас, натуру творческую, увлечет.

— Интересно, — сказал Саша; должен был сказать совсем не так, должен был сказать, что женится и уходит из АПН, и, возможно, из журналистики вообще, но по долбаной рабской привычке, которую в себе ненавидел, опять высказался бесполо и покорно.

Альберт приложил к лицу исхудавшие пальцы бледных рук, изобразил муку размышлений и на несколько мгновений замер. Поза картинная, оценил ее Саша, поза, кричащая о сложной и ответственной внутренней борьбе, в которой Альберту приходится принимать и озвучивать окончательное решение; решение, которое, как легко было догадаться, уже давно принято в вышестоящем кабинете. «Еще один неплохой актер пропал, — подумал Сташевский. — Где ты, МХАТ?»

— Не мне вам говорить, Александр Григорьевич, какое значение имеет для страны наука и каждый ученый в отдельности, — с чувством произнес Альберт, — особенно если ученый выдающийся…

— Догадываюсь, — ответил Саша, и что-то кольнуло и с болью оторвалось у него в груди. Костромин, Кузьмин, Наджи пунктиром прочертились в памяти, и, еще не зная точно, о чем пойдет речь, он предчувствием своим предвосхитил предстоящую леденящую неприятность. Но то, что он услышал, что минутой позже предложил ему Альберт, было еще неправдоподобнее, еще гаже.

— Речь идет о замечательном отце вашей невесты, да что там — о фактическом вашем тесте Игоре Петровиче Струнникове…

Саша усмехнулся; смех переделался в хихиканье, неправдоподобное, сдавленное, противное, мелкое.

— Я должен его завербовать? — продолжая хихикать, спросил он, пряча под смешками сильнейшее свое волнение.

— Игорь Петрович — очень крупный физик. Задача в том, чтобы охранить, оградить его от всяческих вредных влияний. Ведь если, как говорится, что-то с ним… или в нем не так, мы его за границу не выпустим — это вы должны понимать.