Александр Кабаков - Очень сильный пол (сборник)

– Ну, не за яблочко, но за ривьеру – точно, и говорю, так, мол, тебя и так, в рот и в глаз, отпусти даму, фрай. А он засмеялся, в рыло мне книжку красную сунул и говорит: «Иди, командир, иди. Идите, товарищ, не мешайте органам выполнять свои функции…» Или вроде этого – вежливо, сука. И с места рванули…

– От центра поехали? – спросил Мишка.

– Ага. – Колька уже спускался следом за другом в подвал. Кристапович шел, будто домой к себе. У двери остановился, посветил плоским фонарем – с косяка тянулась веревочка под наклеенную на раму двери бумажку с фиолетовым оттиском.

– Видел? – спросил Мишка. – Знакомая картинка. Помню я их штемпеля…

– Они? – выдохом шепнул Николай.

Кристапович не ответил, и так было все ясно. Откинул крышку фонарика со сдвижными цветными стеклами, поднес ближе к бумажке лампочку в жестяном полированном рефлекторчике – вспомнился гиперболоид, соблазнительная легкость этой гениальной выдумки, непреодолимое желание попробовать сделать у тогдашнего, десятилетнего…

Бумажка отклеилась и, легко колеблясь, повисла на веревочке. Отворили под тревожные вздохи Николая дверь, вошли.

– Тебе на дежурство когда? – спросил Мишка.

– Сегодня в ночь, в семь заступаю. – Колька с удивлением, будто в первый раз здесь, оглядывался. – Слышь, Мишка, смотри, порядок какой, как мы оставили. Что ж, они и шмона не делали?

– Конечно, нет, – Кристапович досадливо пожал плечами. – Зачем обыск, если они просто девку для хозяина взяли? Чего у нее искать? Да если бы они поискали, нам здесь делать нечего было бы.

Колька без видимого усилия вытащил, не скребя по полу, на весу, из угла железную кровать. Что-то знакомое показалось Мишке в этом стальном ложе, хотя что удивительного – все одинаковые: спинки в разводах коричневой краски под дуб, половины шаров нет – свинчены, подзор не первой свежести, а кое-где и прямо со следами Колькиных же сапог. Мишка с удовольствием смотрел, как Колька несет эту гордость советской индустрии – не напрягаясь. Ни вражеские осколки, ни родная горькая не поломали устойчивое самохваловское здоровье. Под кроватью пол оказался неожиданно чистым, ни бот драных, ни трусов скомканных – дощатый настил в крупную щель. Колька сунул руку в карман, вытащил простую финку с наборной веселенькой ручкой, подковырнул крайнюю к стене доску и пошел отдирать их одну за другой – каждая на двух некрепких гвоздях.

– Ну вы конспираторы, – засмеялся Кристапович. – Им и искать бы не пришлось, от дверей бы увидели, если бы стали смотреть.

– Да чего прятать-то было? – прокряхтел Колька, вытаскивая из неглубокого подпола докторский баул из сильно облупленного крашеного брезента. – От кого? Жженый бухгалтер притащит треть артельской выручки, которую они этим бандюгам сдавали…

– Рэкет, – как бы про себя сказал Мишка, но Колька услыхал.

– Чего?! – изумился он. – Какой там к херам… не знаю, что ты бормочешь, а знаю, что сдавали эти инвалиды банде треть, чтобы жить спокойно. Два раза им кассу обчистили, мильтоны потыкались-потыкались, да и в сторону – мол, «Черная кошка» действует, а против нее мы, дескать, пока не стоим… Ну, паленый бухгалтер и придумал – нашел этих, договорился, им треть – они больше артель и не трогают…

– Я понял уже, – сказал Мишка. – Лучше еще раз опиши, кто деньги забирал.

– Кто! – возмутился Колька. – Хрен в пальто, вот кто. Я ж тебе уже говорил: свои пять процентов Файка отмусолит, которые ей за передачу, за прямую связь и риск, а остальное на ночь под кровать, а утром – ни свет ни заря – тот заявляется, линдач, молча под кровать, молча в чемоданчик пересыплет, молча на выход…

– Прямо и тебя не опасался? – спросил Мишка.

– Один раз прямо из-под нас доставал, гнида, – засмеялся Колька, – я и слезть-то с нее не успел… Хотел ему по фотке приложить, да он с тебя, а то и подлиннее, и при пушке, так я думаю – перетерплю, не отвалится, а то ведь ухлопает…

– Точно его вспомни, весь портрет, – приказал Мишка.

Колька, рассовывая по карманам трудно сворачивающиеся пачки сотенных, извлеченные из баула, а не помещающиеся передавая Мишке, забубнил:

– Волосы черные, как приклеенные, гладкие, сзади висят – ну, Тарзан, как положено, – пиджак коричневый в клетку, плечи – во, на жопе разрез, дудочки зеленые, полуботинки на белом каучуке… Ну, стиляга, и все, что ты, в «Крокодиле» не видал их? Сверху не то макинтош, не то халат…

– Плащ, – поправил Кристапович. – А лицо, особенное что-нибудь есть в лице? Что ты все о шмотках, он же переодеться может.

Видимо, мысль о том, что у человека может быть не один костюм, не приходила ранее в голову Кольки. Он задумался, хлопнул несколько раз короткими белыми ресницами.

– Шрамов вроде нету… вот! Губы у него… ну… такие, – он попытался вывернуть свои, – как у Поля Робсона, понял?

– Понял, – сказал Мишка. Вроде бы такого парня он встречал в кафе, а может, и кажется…

Они вышли, заперли дверь, Михаил послюнил бумажку, погрел ее снова фонариком, прилепил на место. Глянул на квадратную «доксу» – до Колькиного дежурства оставалось тридцать пять минут. Поехали к министерству на Басманной, метров за двести остановились.

– Ты все помнишь? – спросил Мишка.

– Все, – решительно ответил Колька. По дороге они успели взять шкалик, Колька окончательно поправился, загрыз чесночиной – и теперь сидел прямой, розовый, спокойный. Снова их блокгауз отбит, снова Мишка командует, и скоро они пойдут в избу, будут хлебать затируху, а то и щи, а потом Мишкина маманя будет дочитывать им про безумного Гаттераса… – Все помню. Среди дежурства звонок, быстро навожу хай, мол, у Файки беда, сама неизвестно где, звонил кто-то из соседей, делаю им психа, под шум сматываюсь в форме и с пугачом, в такси до Солянки, в подъезд, через черный ход в Подколокольный, опять в такси, до Бронной… Так?

– Так, – кивнул Кристапович. Молча и быстро переложили деньги в валявшуюся на полу между сиденьями Мишкину балетку. Мишка вздохнул, глядя, как выбирается из машины Колька, потянул его за рукав снова внутрь: – Ну, уже не боишься?

Колька заржал как-то слишком весело:

– А когда я боялся? Я боюсь?! Мишаня, а тебя накатиком не заваливало? А ты в своей сраной разведке перед заградотрядом на мины ходил? А меня заваливало, понял, я ходил, понял?! Я ничего не боюсь, понял?! Мне на них…

Высвободил рукав, пошел, обернулся и крикнул на всю быстро темнеющую под осенним слезливым небом улицу:

– Не бздимо, перезимуем! – и скрылся за углом.

А Михаил переждал светофор, бросил папиросу в окно – и рванул на Сретенку, к себе. То есть к Нинке.

Нинка лежала в постели, одеяло натянуто на голову, ноги торчат.

– С работы твоей звонили, – сказала она из-под одеяла, не меняя позы. – Судом грозили за прогул. Я сказала – заболел ты. Справку Дора Исааковна сделает… Пока ее с работы не погнали…