Александр Кабаков - Нам не прожить зимы (сборник)

Когда дверь открылась, Сергей как раз подносил ко рту стакан, на дне которого еще было примерно на палец виски, – Лена только что вернулась из недельной поездки в Италию на фортепианный фестиваль и завалила его подарками, майками «Лакост», поясами, кассетами и виски, конечно, литровая бутылища «Чивас Ригал»… Дверь открылась, но Сергей успел сделать глоток, прежде чем увидел, что там, в дверях.

В дверях стояли двое точно таких же, как те, что сидели в баре, только поверх свитеров на них были еще короткие джинсовые куртки на белом искусственном меху, а в руках у одного «Калашников» – и Сергей увидел сразу все: и вытертый местами добела ствол, и желтый рожок, и сильно ободранный приклад, и странную манеру хозяина автомата держать оружие будто на смотру в строю, перед грудью, стволом вбок, а не на цель – у другого же обрез какой-то охотничьей, видимо, штуки, с узким прикладом, напоминающий дуэльный пистолет, и держал он его в полуопущенной руке, будто собирался сейчас спросить тенором: «Куда, куда, куда вы…»

– Суки! – негромко крикнул тот, что был с автоматом, и тут Сергей тихо поставил стакан на стол, и стал поворачиваться к Лене, и успел заметить, что она уже чуть-чуть приподнялась над стулом, как бы привстала навстречу вошедшим, глаза ее обратились к двери, выражение их было жесткое и спокойное, какое делалось всегда, стоило ей отвернуться от Сергея, а рот приоткрылся, как за мгновение до начала речи, и то, что она приподнялась, было удобно для Сергея.

– Суки! – повторил убийца. – Здорово, суки… – и он чуть развернулся вбок всем телом, и короткая, выстрелов в шесть, очередь разнесла воздух маленького помещения в пыль. Пустые бутылки от джинов и вермутов полетели осколками вверх, к потолку, и в стороны, по круглому и не успевшему изменить тоскливое выражение лицу бармена хлынула широкой и плоской лентой кровь, он постоял и упал вперед, на стойку, калькулятор свалился и скользнул к ногам Сергея. Тут же второй приподнял свое дуэльное оружие, и жуткий грохот заглушил, перебил дыхание, остановил время, один из тех двоих, за столиком, встал во весь рост, вскинул руки, полетел спиной в стену, ударился о нее, как тяжеленный камень, и остался сидеть на полу, привалившись к деревянной панели.

Сергей лежал на кафеле, подмяв голову Лены, прижав ее животом и пытаясь согнуть, втащить ее ноги под стол, за скатерть, ноги дергались, и каблуки сапог ездили по плиткам пола. Второй в свитере стоял за своим столом на коленях, держа пистолет в двух руках, как в тире, уперев локти в столешницу, и стрелял, старательно целясь, и промахивался раз за разом, пока наконец тот, что с автоматом, не повернулся к нему лицом и не подставил это довольно красивое полноватое лицо со светлыми усами под пулю. Пуля вошла в его правую щеку рядом с носом, он закинул голову назад, как делают некоторые, глотая таблетку, и успел нажать спуск, и очередь, на этот раз очень длинная, прошла веером, пока он еще дальше закидывался и падал навзничь, сквозь все настольные лампы, стены и зазвеневшую керамику на стенах, и где-то замкнуло провода, и во тьме посыпались искры, и тут же запахло дымом, и удивительно быстро, мгновенно, показался огонь, запылала скатерть на пустом столе, в этом огне стояла вазочка с тремя гвоздиками, пламя поднялось столбом, и Сергей увидел того, с обрезом, лежащего на полу лицом вниз, а тот, что стрелял из-за стола, сидел на нем верхом и тянул его левой рукой за волосы на затылке, выламывая голову назад все сильнее, а правой шлепая по полу рядом с собой и не находя оружия. Вот, так и не найдя пистолет, он берет валяющуюся на полу стеклянную пепельницу, кладет, аккуратно примерившись по месту, и изо всех сил придавливает лицо убиваемого к этой пепельнице, и проворно встает, и топчет затылок каблуком. Пламя от догорающей скатерти вскидывается еще выше, цветы в вазочке горят, потрескивая, Сергей ползет за стойку, стараясь тащить Лену под собой, не приоткрывая. Ему кажется, что она уже мертва. В кухне нет никого, дверь на улицу открыта, и сквозь нее Сергей видит кусок грязного дворового снега и груду картонных коробок от калифорнийских лимонов.

Сразу после клиники Лена уехала куда-то на юг, а уже месяцев через пять Сергей увидел ее афишу у консерватории – Лист, Шопен, Сибелиус… Он к этому времени уже съездил в Швецию с днями культуры и подписал там контракт на диск. Голос вернулся почти полностью, спал нормально, Ирка очень жалела и любила, как ей Бог дал.

В августе они встретились – он обедал в Доме композиторов, вышел из ресторана и увидел ее, спускающуюся со второго этажа в сопровождении какого-то седого, в солидном костюме, в некрасивых очках. Сергей растерялся, но она окликнула: «Сереженька, привет! Это мой муж, знакомьтесь… Володя, вот, пожалуйста, мой любимый певец, единственный настоящий на нашей эстраде, я все собираюсь с ним программу сделать… Представляешь, поп-группа – и классическое фортепиано?!»

Ни единого седого волоса не было в ее жгучих кудрях, качались в ушах огромные серьги, лиловый шелк обтягивал и блестел. Осенью она собиралась в большое турне по Штатам.

Говорила легко, глядя куда угодно, только не на Сергея, и лишь раз взглянула прямо и быстро, и он понял – тоже все помнит, и не выбить этого никакой стрельбой.

Вечером он сидел на кухне и слушал радио. В хит-параде его «Романс» отодвинулся на четвертое место, в остальном больших новостей не было. В Европе все ликовали, депутаты все делились огорчениями.

Сергей в сотый раз вспомнил Челябинск, теплый и холодный воздух, обдувавший потную спину, вспомнил, как она сползала в машине, а он перегибался и пытался включить зажигание… Он набрал ее номер, дождался, пока подошел муж, и повесил трубку.

Запах плацкартного вагона был особенно невыносим в противоестественном сочетании с холодом. Они лежали на верхней полке по ходу, и ледяные струи от окна шли над их головами, как автоматные очереди, и когда она или он на мгновение приподнимались, эти дуновения потустороннего создавали ощущение чьей-то осмысленной войны против них, еще живых и, видимо, тем мешающих вагонной вони, заоконному холоду и безнадежности распространиться на весь мир.

Им не помешало бы ничто – ни довольно все-таки яркий полусвет от притушенных потолочных плафонов, в котором, конечно, все было бы видно, ни непрерывно мотающиеся по проходу пьяные и просто какие-то придурочные в кирзовых сапогах поверх джинсов, в трикотажных тренировочных, в тельняшках, ни сидящая с ногами на нижнем боковом девка в скрипящем поролоном розовом стеганом халате, непрестанно читающая журнал «Смена», – ничто и никто. Но холод, проклятый вонючий холод, омерзительная холодная вонь парализовали и его, и ее, хотя оба не хотели в этом признаваться и делали вид, что едва сдерживаются. Но холод уже давно сбил, обессилил его желание, и он дрожал не от страсти, и ее груди напряглись и соски распрямлялись совсем не от желания – оба просто отчаянно продрогли.