Василий Аксенов - Одно сплошное Карузо (сборник)

Они ушли в сторону водоема, демонстрируя крепнущее единство, а я пошел в обратном направлении и влился в мощный пассажиропоток квазиморшанцев и гостей райцентра…

…рассказ можно было бы продолжить. Примечательно то, что каждый может последовать моему примеру, вооружившись ножницами и скукой.

Уже полчаса самолет идет так низко, что видны даже какие-то лодочки на реке, какие-то строения среди бледно-зеленых геометрически расчерченных полей.

Просыпаются испанские баскетболисты, заглядывают в окна, мучаются со своими невозможно длинными ногами. Монахини отрываются от вязания, нежными взглядами ищут стюардессу. Делегация Центросоюза прекратила разгадывание кроссворда. В первом классе активно освежаются джином. Там старший стюард ловко двигается с пузырящимися стаканами, осыпает господ восхищенными улыбками – как это ловко вы придумали, сэр, еще раз двойную порцию, гениальная идея, браво, синьор! Однако и он нет-нет да взглянет в иллюминатор – посадка сильно задерживается.

Становится душно. Капли пота появились даже на щеках японцев.

Наконец, объявление по радио: посадка в Сайгоне была задержана из-за военных мероприятий.

Снизу, из-под нас, как будто бы прямо из-под крыла, один за другим вырываются и уходят в необозримо-серое небо три «старфайера». Три сгустка человеческого гения, творческих возможностей просвещенного человечества. Кто там сидит в катапультирующихся креслах, в высотных комбинезонах и гермошлемах? Три сангвиника, три меланхолика? Три меланхолика, думаю я, наблюдая, как гаснут в сером небе тускло светящиеся точки. Куда, на какую поживу вылетели три меланхолика в «старфайерах»?

Это было печальное утро, неладное, душное утро, и все, кто находился на огромном аэродромном поле и в низком здании аэропорта под серым томительным небом, все, казалось, встали с левой ноги.

Солдаты шли через весь аэродром без строя, вялой отарой, с мешками и чемоданами в руках; они входили в международную зону, смешивались с пестрой разноязыкой толпой, топтались, поджидая своих товарищей, растянувшихся по всему полю, посматривали на «космополитический сброд» с провинциально кривыми ухмылками; но и в толпе пассажиров не было оживления, обычного для интерконтинентальных авиатрасс, – все тоже топтались будто с похмелья, глотая мокрый серый воздух, странно поглядывая на солдат; лишь итальянские манекенщицы с нашего самолета сохраняли профессионально удивленное широкоглазие, профессионально поворачивались, фиксируя каждую позу хоть на мгновение, хоть на два, и потому по лицам солдат прошла слабая тень улыбки, а потом прошла волна чуть посильнее – при виде пива за стеклами международного бара.

По транзитной карточке «Эр Франса» я получил чашку кофе и сел к столу возле стеклянной стены. Я чувствовал одиночество какого-то особого рода, одиночество почти полное, почти космическое в этом мире «старфайеров», «глобмастеров» и вяло бредущих солдат, как будто само мое пребывание здесь уничтожало все – и искрящийся снег того крохотного городка, о котором я вспоминал в полете, и все танцы юности с хлопками и поцелуями, и шумные выпивки с друзьями, и минуты вдохновения, минуты конца работы, начало всех работ, мои блуждания по миру, мрамор Дубровника, минуты любви, моих друзей из квартала Синдзюко, которые ждут, а может быть, ждали, а сейчас уже не ждут. Как будто ничего уже в мире, в прекрасном яростном мире, как сказал Платонов, ничего уже не существует, кроме этого душного серого утра бредовых «военных мероприятий».

За стеклом прошел некто юношески стройный с седыми висками, с тремя крупными звездами на рубашке, с кожаным деловым портфелем. Перед ним, пятясь задом, мелко перебирая ногами, поспешала группа фоторепортеров. Среди них, весьма ловких и по-репортерски приличных, также бежал задом и щелкал совершенно неприличный толстяк в гавайской рубахе, в шортах.

Бар и зал ожидания были уже полны солдат, солдатского запаха, вещмешков, кованых сапог, шевронов «ю эс арми Окинава». Среди расплывшихся, вялых, туманных мелькали каменно-замкнутые лица южновьетнамских военных, над головами проплывали высокие бокалы с пивом, хлопали пробки, вскрывались банки, стоял глухой монотонный звук голосов, входили все новые и новые, и вот вошел, наконец, мой любимый американец.

Да, это был он, широкоплечий, узкобедрый, коротко стриженный, с резкими чертами обветренного лица, с неторопливыми уверенными движениями. Да, это был он, волшебный снайпер Ринго Кид из фильма «Дилижанс», замечательный Ринго Кид моей далекой юности, убивший сразу трех бандитов, трех братьев Пальмер, и спасший всех, кого еще можно было спасти.

А он-то как здесь оказался, мой Ринго Кид, что ему-то здесь понадобилось в это неладное утро?

Он положил на пол свой вещмешок и сел прямо за моей спиной и иногда, покачиваясь, касался своими лопатками моих лопаток.

– Как самочувствие? – спросил кто-то из его товарищей.

– Башка болит, – ответил Ринго.

– Пива?

– Конечно.

Им принесли пива, и они погрузились в молчание.

За стеклом в чрево «глобмастера» въезжали открытые машины с ранеными. Маячили подтянутые загипсованные конечности, головы, как белые шары. Стонов не было слышно.

Ринго Кид молча пил пиво с тремя братьями Пальмер.

Я встал и направился к стойке, по дороге обернулся, пытаясь поймать его взгляд. Ринго Кид взглянул на меня безучастно, как будто не знал, что я смотрел «Дилижанс» десять или двенадцать раз, отвернулся, перекинул ногу на ногу, закурил.

Кто-то подошел, встал со мной рядом. Я покосился и сразу узнал его, другого моего знакомого, громоздкого, добродушно-хмельного: слегка отвисшее пузо, отвисшие щеки, мужчина в соку, жесткие волосы из-под майки, на обезьяньих лапах синие буковки «never forget», – чистягу парня, невинного слугу истории, да, это он.

Да, это он, я помню, тащил за собой связанных по горло одной проволокой троих пленных. Самый удобный способ конвоирования пленных: одну проволоку обматывают вокруг трех худеньких горл и тащат их за собой, благо мускулы позволяют.

Да, это он, я помню, лет двадцать пять назад тащил на спине нетяжелый мешок с банками газа. Грубое сукно плотно облегало его ляжки, китель был чуть расстегнут, он фыркал от полного физиологического удовлетворения.

Да, это он, я помню, на Украине в восемнадцатом году, в наброшенном на покатые плечи нагольном тулупе ковырял в носу, стоя у фанерной перегородки, за которой слышался непрерывный, но тихий человеческий стон… в маленьком домике с тремя белыми колоннами, почти патриархальном… Да, это он…

И дальше, и дальше: тридцатилетняя война… Отбившаяся от войска шайка мародеров, хоронясь за сливовыми деревьями, ночью, как псы, – в маленький городок…