Ирина Крицкая - У женщин грехов не бывает!

– Ты и так самая красивая… – сказал Лера и опять запел свою песню: – Надо было сразу забрать тебя из Тель-Авива.

Хохлушка принесла счет. Видимо, чай был хороший. Она почти засмеялась от радости и снова уставилась на меня и на Леру с ехидным старушачим улыбоном.

– Откуда я тебя знаю? – он ее спросил.

Она жеманно повела плечом:

– Я работала у Ашота.

Сучка, у Ашота она работала. Я потом обедала и завтракала в этом ресторане. Она каждый раз обслуживала мой столик. Наверно, ей интересно было поболтать со свежей рожей из России. Она мне успела выложить всю свою биографию с момента рождения в городе Змиевск. Но я ничего не спрашивала у нее про Леру. Я знаю о нем все, что мне нужно.

В номере я скинула с себя одежду. Выпила глоток коньяка. Взяла сигарету и валялась на кровати. Лера подбирал мое раскиданное шмутье. Он рассматривал, как новые игрушки, мой лифчик, мой сарафан. Поднял мои стринги, осторожно пощупал тонкий гипюр, к губам прислонил.

На полу валялась визитка. Он поднял. Посмотрел внимательно. «Иерусалим» крупными буквами и внизу мелко «гид». Я встала с постели, нашла в сумке вторую и увидела – «отель». Но… я не хотела ничего ему объяснять. Зачем?

– Давай поспим, – я сказала.

– С тобой разве можно уснуть? – он сказал и опять стал рассматривать потолок.

Игрушки наши вспоминал. В Сети я бунтовала: «Все! Уходи! Не буду с тобой трахаться!». Он командовал: «Раздевайся, сучка! А будешь кочевряжиться – отдам тебя грязным арабам!». Вот эту ерунду Лера вспомнил.

– Пиздец, как я тебя ревную! – Он выдохнул и повернулся на бок, сжался в комок.

И я не могла с ним уснуть. Я его обняла, животом прижалась. Я дышала напряженно, хотела поймать его ритм и сбивалась, а ручки мои лезли, сами лезли погладить.

– Все… – он сказал. – Наверно, я уже импотент.

А мне надоело это уже! Сколько можно загоняться из-за ерунды! Сколько можно вздыхать! В потолок пялиться!

– Иди… – я ему сказала. – Мы так не уснем. Надо отдохнуть. Еще весь день впереди.

Лера ушел. Он насовсем уходил. Долго-долго пуговицы на рубашке застегивал. Я ему воротник поправляла. Он ремень затянул. У двери попробовал улыбнуться.

– Не плавай далеко, – сказал. – Тут море опасное. Затягивает сильно.

– Не буду, – говорю. И открываю дверь.

Он замялся на выходе. Вдыхает и держит воздух. Что? Что он хотел сказать? Хотел и не мог. Слова застыли. Он не знал этих слов. Он знает только «моя», «хочу» и «срочно». А его душили другие, горькие тяжелые слова. Он не знал этих слов. Не сказал. Но я поняла. Он вцепился в меня глазами, как будто поднял высоко и бросил.

– Все, – он кивнул.

– Да, – я закрыла дверь.

Я что, ему объяснять должна? Или рассказывать, как неприятно утром в субботу тащиться одной по Яффо? В мертвом пыльном городе. На пустой улице. Где тишина, и слышно только скрипы ставен и скрежет железной метелки по тротуару. Старый араб подметал у магазина, и метла его монотонно царапала камень. А я проходила мимо. И так меня взбесила его метла и неумелые бесполезные движения. Мне захотелось вырвать у него эту метелку и сказать ему: «Смотри, как надо подметать, что ты тут танцуешь с этой палкой?».

Слышала я, конечно, слышала «Шаббат, шаббат…», но не думала, что до такой степени. В пятницу вечером, когда я вернулась в отель, на улицах началась странная беготня, и все лавочники опустили ставни на своих магазинах, и официанты в кафешках затащили столики и закрыли двери.

– Шаббат, шаббат, – повторяли и торопливо отпускали последних покупателей.

Я взяла себе на ночь сигареты, шоколад и воду. Все разбежались. Город умолк. А утром все было мертвое. Только старый араб скреб по камню метелкой.

А юбка моя коротка, слишком коротка была для субботы, но нет у меня других юбок. И волосы мои слишком яркие, слишком яркие под солнцем для мертвой субботы, но и волос у меня других нет. Какая есть, такая и шла поутру вверх по Яффо.

Пустое такси катилось за мной, и голодный араб, как шакал, скалил зубы. Он просто не знал, что он червь, недостойный катиться за мной в своем катафалке. Ха! Я объяснять не стала.

Эти странные люди, хасиды, которые придумали быстренько семенить по улицам, не поднимая глаз, глаза свои поднимали и смотрели так, как будто я обшарила их карманы. Толстый мальчишка, еще не с пейсами, но уже в шляпе, тоже скорчил мне рожу и отвернулся, засранец.

Таксист так и ехал за мной вверх по Яффо. И кто-то закричал мне в спину:

– Ноу! Ноу! Донт тейк дис текси!

Я обернулась. Меня догонял рыжий уродец, с хвостиком, с большими губами, на спортивном велике. Он подъехал, остановился и скорчил таксисту злобную рожу.

– Ноу, ноу… – мне сказал. – Местные таксисты – очень плохие люди. Никогда не берите такси здесь на улице. Они специально охотятся за красивыми девушками.

– Донт ворри, – я ему сказала. – Мне не нужно такси. Мне вообще уже ничего не нужно.

Этот уродец с рябым обгоревшим лицом поехал рядом со мной и начал рассказывать, как ему тяжело живется с евреями. Он приехал сюда из Америки преподавать английский, и у него до сих пор нет друзей. Я его спросила от нечего делать:

– А в Америке у тебя было много друзей?

Он засмеялся. Взял мою руку, поцеловал и говорит:

– Нет, в Америке тоже друзей не было.

Я его слушала, он не мешал, пусть трепется, пусть слюнявит мою руку. Мне по барабану. Я просто поняла, что мне не нравится идти по Яффо утром в субботу одной.

В переулке я заметила длинного лысого еврея в белой майке. Он спустился со своего балкончика и тоже пошел гулять, держался у нас за спиной и слушал, как я объясняю американцу, зачем да почему я прикатила в Израиль.

Рыжий в шапочке, вчерашний художник, вышел из переулка и помахал рукой:

– Вы здесь? Вы остались в субботу в этом сумасшедшем городе?

– А куда деваться? – я крикнула через улицу.

Мы свернули в парк. Я села на травку и начала вещать этой компании про Лерочку. Они ржали над моим английским, но я веселилась и показывала руками то, что не могла сказать. Я тогда еще не знала, что уже на ходу сочиняю книжку. Только рыжий уродец догадался.

– Я понял! – он сказал. – Ты – сказочница! Ты – ребенок! Итс вандефул!

Рыжий в шапочке тоже закивал:

– Да, это сказка. Такое могла придумать только моя пьяненькая тетушка.

А длинный в мятой майке все время молчал и вдруг сказал по-русски:

– Вот баба…

Уродец опять поймал мою руку и опять наслюнявил. Потом достал платок и вытер ее. Заодно наклонился и протер мне ботинки. Длинный в майке ухмыльнулся и сказал:

– Зачем тебе ехать в Ашдод, пойдем ко мне, выпьем кофе – и ты сразу забудешь этого еврея. Что в нем такого есть, чего нет у других?

Я хохотала. Я и сама хотела знать, что есть у Леры, чего нет у других. Я шлялась по Старому городу и совсем на него не обижалась, просто ждала, когда позвонит. Когда он очнулся после юбилея Ромки Зарецкого, я объявила своей компании: